Вечером меры предосторожности были усилены. Мы остановились в пять часов, чтобы иметь время устроить облаву. Один из наших арабов наступил на змею, но, прежде чем она его укусила, успел убить ее хлыстом. Змея была толщиной с кулак, что совсем не соответство­вало ее длине, не превышавшей двух футов, и в сочета­нии с ее огромной головой, похожей на собачью, при­давало ей чрезвычайно безобразный вид.

Тревоги, связанные со змеями и рептилиями, возоб­ладали в тот вечер над всеми другими заботами. На поданные нам Абдаллой воду и рис мы едва обратили внимание, настолько сильное нервное напряжение чело­века способно влиять на его физические потребности. Что касается меня, то спал я плохо: мне все время каза­лось, что я чувствую, как под мой ковер заползают эти гнусные твари — круглые и короткие, похожие на гигант­ских гусениц.

Среди ночи я услышал тот самый странный шум, уже поразивший меня во время предыдущего привала; однако теперь, когда в воздухе не ощущалось ни малейшего дви­жения, нельзя было приписать эти стоны, сдавленные крики и всхлипывания завываниям ветра, теряющегося в необъятных пространствах. Я поднялся, чтобы спросить кого-нибудь из наших арабов об этом непонятном ноч­ном явлении, однако все они так сладко спали рядом со своими верблюдами, что у меня не хватило духа их раз­будить, и я вновь лег на ковер. Через мгновение уста­лость взяла верх, и я погрузился в крепкий сон.

Наш караван тронулся в путь еще до рассвета. Когда поднялось солнце, змеиная равнина осталась уже позади и мы вступили в какое-то вади (так арабы называют тысячи долин, бороздящих Синайский полуостров); однако, по мере того как мы продвигались вперед, холмы становились все выше. Это были уже не вздувшиеся бугры вулканического происхождения, как те, что попа­дались нам на пути прежде, а настоящие горы, прокален­ные огнем. На их склонах кое-где виднелись длинные полосы красной или черной лавы; у нас не было возмож­ности подойти ближе, чтобы выяснить, чем вызвана такая разница в цвете лавы, застывшей много столетий назад. Из этой долины мы перешли в другую, вход в которую имел форму буквы V и был словно прорублен в скале; его расширяющиеся кверху стены были гладкими и ровными, как если бы каждая из них образовалась от одного-единственного удара гигантским топором. Одна из стен была покрыта высеченными на ней письменами, которые вполне могли быть одной из тех надписей, о каких упоминает Геродот и какие приказал вырезать на своем пути Сенусерт, когда он через страну Офир воз­вращался из похода к Эритрейскому морю. Мы стали расспрашивать арабов, однако они не больше нашего знали, чья победоносная и могущественная рука оста­вила по пути несколько строк своей истории на этой гра­нитной странице.

Теперь заблудиться было невозможно: каждая гора, каждый утес служили вехами, по которым наш прово­дник мог узнавать дорогу. Около трех часов дня Талеб объявил нам, что мы находимся недалеко от источника. И в самом деле, обрадованные дромадеры, чей бесстраст­ный вид сменился выражением чувственности на их мор­дах, время от времени поднимали голову и, казалось, издалека вдыхали свежесть влаги. Когда дорога обогнула гору, они сами пустились в галоп, и после десяти минут безумной скачки мы подъехали к яме диаметром около двадцати футов, спуск к которой сгладился от частого пользования. Когда мы подошли ближе, в воздух подня­лась густая, словно дым, туча мошкары, освободив доступ к источнику; в то же мгновение наши хаджины, отступая от своей хваленой воздержанности, бросились, несмотря на наше противодействие, в воду, которую нам в качестве двуногих хотелось сохранить лишь для себя одних, и, облитые с головы до ног потом, смыли покрывавшие их пыль и песок, так что, когда мы, в свою очередь, решили напиться, весь водоем был покрыт шерстью и по нему, словно по бульону, плавали блестки жира; к тому же от их топтания со дна поднялся ил. Мы обождали, пока он осядет, но это оказалось бесполезно: вода сохранила едкий запах, присущий диким животным, что делало ее почти непригодной для питья на вкус всех, за исключе­нием ближайших друзей верблюдов; и в самом деле, арабы, не испытывая никакого отвращения, пили эту воду, словно ничто не замутило ее чистоты.

Редко случается, чтобы вблизи подобных источников не поселилось какое-нибудь семейство бедуинов, а то и целое племя; именно это и делает ремесло вора в Аравии столь удобным и неутомительным. Труженикам пустыни остается лишь засесть в засаду неподалеку от источника или колодца, ибо им хорошо известно, что все проходя­щие мимо паломники будут вынуждены прийти к их лужице утолять жажду. При помощи достаточно крепких веток, намазанных птичьим клеем, они ловят путников, словно воробьев.

Талеб, выбравший это место для нашего ночного при­вала и лучше, чем кто-либо другой, знавший опасности и преимущества подобной лагерной стоянки, отправил Бешару и Арабаллу на разведку. Они вернулись через полчаса и сообщили, что приблизительно в полульё от нас расположилось лагерем какое-то племя пастухов- бедуинов. Едва они произнесли эти слова, как появился араб, ведя за собой барана. Бешара сделал несколько шагов ему навстречу, и между двумя мужчинами начался обмен приветствиями, принятыми у жителей пустыни и остающимися одинаковыми везде и всегда; первым начал Бешара:

— Привет тебе!

— И тебе стократный привет!

— Здоров ли ты?

— Да, я здоров.

— А как твоя жена?

— Прекрасно.

— А твой дом?

— Прекрасно.

— А твои слуги?

— Прекрасно.

— А твой дромадер?

— Прекрасно.

— А твои стада?

— Прекрасно.

После этого Бешара протянул незнакомцу руку; они обменялись, коснувшись друг друга, знаками некоего масонского сообщества пустыни, и тотчас уже незнако­мец стал задавать те же самые вопросы Бешаре, на кото­рые тот давал точно такие же ответы.

Это нескончаемо долгое приветствие может показаться горожанину неумеренной словоохотливостью, но следует сказать, отдавая должное восточному умению молчать, что, как только этот разговор между двумя правоверными закончится, они могут совершить кругосветное путеше­ствие, не обмолвившись более ни словом. Вот пример такой восточной сдержанности, подтверждающий то, что я говорю. Один знаменитый поэт из Багдада прослышал, как горячо восхваляют его собрата из Дамаска, и решил поехать туда, чтобы самому оценить, достоин ли его соперник своей славы. Так что он отправился в путь и два месяца спустя прибыл в Дамаск. После обычных при­ветствий он объяснил цель своего визита. Тогда житель Дамаска взял рукопись истории, которую он в это время сочинял, и прочел несколько отрывков из нее гостю. Тот слушал молча, а когда чтение завершилось, произнес: «Вы величайший сочинитель прозы ...» Затем он под­нялся, сел на своего дромадера и поехал обратно в Баг­дад. Некоторое время спустя поэт из Дамаска рассудил, что ему следует нанести ответный визит своему собрату из Багдада. Он отправился в путь и через положенное время прибыл к строгому, но справедливому критику, уже вынесшему суждение о его прозе. Тот принял гостя молча, но как давнего знакомого, усадил его и пригото­вился слушать, ибо вновь прибывший, не желая злоупо­треблять временем хозяина, тотчас вынул из кармана рукопись только что завершенной поэмы и принялся читать отдельные ее строфы. Хозяин слушал его столь же внимательно, как прежде делал это в Дамаске, и, когда чтение закончилось, промолвил, продолжая свою фразу, начатую полгода назад: «... и поэзии». После чего они расстались, не обменявшись больше ни словом.

Баран, приведенный арабом, предназначался для про­дажи, что доставило нам ощутимое удовольствие, ведь уже около недели мы не ели свежего мяса. Мы стали тор­говаться, но араб ни за что не хотел уступить его дешевле чем за пять франков. Бешара был вынужден признать, что это слишком дорого и его соотечественник злоупо­требляет нашим положением; возможно, так оно и было, но, тем не менее, к великому удовольствию обеих сторон сделка состоялась.

Восторгу и ликованию каравана, догадывавшегося, что мы не съедим барана втроем, не было предела. Каждый принялся за дело, надеясь, что, чуточку работая на нас, он в основном работает на себя: одни отправились к кочевникам за дровами, в которых мы испытывали боль­шую потребность, так как наши запасы топлива стали подходить к концу; другие зарезали барана и его кровью чертили на верблюдах большие кресты, чтобы отвести угрозу от дурного глаза и перед лицом племен, которые могут встретиться нам по пути, выразить этим знаком уважение к щедрому предводителю каравана, не отсту­пившему перед тратами на подобное пиршество. Тем вре­менем вернулись дровосеки, нагруженные дровами и различными приправами, каких у нас недоставало. После того, как под моим руководством был разожжен огром­ный костер, я вернулся к барану: Бешара, отстранив от власти Абдаллу и завладев на время принадлежавшим ему кухонным ножом, вспорол животному брюхо, выпо­трошил его и начинил финиками, изюмом, сливочным маслом, абрикосовым мармеладом, рисом и пряными травами. Покончив с начинкой, он тщательно зашил шкуру, а затем, раздвинув пылающие поленья, положил барана в середину костра и засыпал его золой и раска­ленными углями, как поступают с каштанами или карто­фелем; однако горящие дрова затем снова подгребли к середине, чтобы усилить жар в золе, горой покрывавшей барана. Через несколько минут его извлекли из костра и перевернули; наконец, примерно через час наш дворец­кий счел, что жаркое достаточно прожарилось, извлек его из углей и подал в огромной деревянной миске. Мы расположились вокруг и пригласили Талеба, Бешару и Арабаллу сесть рядом с нами, чтобы оказать им честь и заодно поучиться у них, как следует есть это грандиозное блюдо. Талеб неспешно достал свой кинжал, одним уда­ром вспорол барану брюхо, запустил туда правую руку и извлек пригоршню той ароматной смеси, какой, к нашему великому восхищению, Бешара его начинил; затем, прежде чем отправить эту смесь себе в рот, он поднес ее к носу каждого из нас, чтобы мы могли насла­диться ею при помощи обоняния. Хотя разрез в животе барана дымился, как жерло вулкана, я не внял этому предостережению и, последовав примеру Талеба, в свой черед запустил внутрь руку; к несчастью, кожа у евро­пейцев по природе своей совсем не та, что у арабов: едва успев взять пригоршню начинки, я ощутил, как она ужа­сающе обжигает мне ладонь. Я живо поднес начинку ко рту, чтобы освободить от нее руку, а затем, не пробуя, проглотил, чтобы освободить от нее рот; тем самым я одновременно обжег руку, язык и желудок. На мгновение я оцепенел и закрыл глаза, пережидая, пока утихнет боль. Наконец огонь, пылавший внутри, угас, и я отделался тем, что опалил себе руку и нёбо. Мой опыт послужил примером для остальных, и, приняв некоторые меры предосторожности, они сумели выкрутиться из этого положения, заработав не так уж много волдырей.