«Каждая расщелина этого древнего сооружения — полу­открытые уста, смеющиеся над преходящей роскошью цар­ских обителей».

Мы провели около двух часов в этом городе мертвых и осмотрели самые красивые его сооружения; пора было возвращаться к нашим арабам: мы двинулись в сторону первой осмотренной нами усыпальницы, по-прежнему под эскортом ястребов, в сопровождении собак, бок о бок с призраками; однако, словно этот фантастический кортеж удерживала в городе мертвых какая-то высшая сила, он остановился у ворот, которые выходили на рав­нину, населенную живыми людьми; мы без сожаления расстались с ним и направились к своей палатке. Какое-то время до нас еще доносились крики ястребов и завывания собак, но, успокоенные тишиной и мраком, одни вернулись к своим мраморным гнездам, другие — к своим гранитным конурам; затем все стихло, и больше ни один звук не отдавался эхом в мертвом городе, нена­долго оторванном нами от его вечного сна.

Вернувшись, мы застали арабов сидящими вокруг костра, который они разожгли, и рассказывающими друг другу какие-то истории. За их спинами, слившись по цвету с песком, лежали верблюды, образуя второй, боль­ший по размеру круг; наша палатка была установлена в стороне; пришло время бросить общий взгляд на отряд, которому предстояло нас сопровождать, и подробнейшим образом рассмотреть людей, которым мы доверили свою жизнь.

XI. АРАБЫ И ДРОМАДЕРЫ

Предводителя, или шейха, арабов звали Талеб; неболь­шого роста, худощавый и жилистый, он, хотя и был некрасив, обладал приветливым и располагающим выра­жением лица; говорил он нечасто и кратко, был крайне резок на слова и своим быстрым взглядом неотступно надзирал за нашими арабами; впоследствии мы не раз имели возможность убедиться в верности его глаза и силе его характера.

Слева от него сидел Бешара, с которым я уже свел зна­комство во дворе гостиницы: это он доказывал мне бла­городство происхождения своих верблюдов и наглядно пояснял все их необыкновенные качества. По полноте он не превосходил шейха, но, насколько тот был суров и немногословен, настолько этот был смешлив и разговор­чив; с рассвета и до заката Бешара распевал, сидя на своем верблюде, а когда спускалась ночь, он, эта Шахе­резада пустыни, безжалостно мучил своих товарищей всевозможными историями до тех пор, пока их не одо­левал сон. Какое-то время он поневоле еще продолжал говорить с самим собой, а затем, в конце концов, тоже засыпал. Благодаря этой неизменной словоохотливости, столь ценимой в долгих путешествиях теми, кто по натуре менее разговорчив, Бешара стал кумиром своих товари­щей, и если Талеб командовал днем, то сразу же после захода солнца бразды правления безоговорочно и без всяких возражений переходили к Бешаре.

По другую сторону Талеба сидел соратник, друг и дове­ренное лицо Бешары — геркулесовского телосложения араб по имени Арабалла, очень ценимый шейхом и ува­жаемый остальными своими товарищами, поскольку он был самым сильным в отряде; он первым бросался впе­ред, если лицо Талеба омрачала какая-нибудь тревога; он последним засыпал, когда по вечерам Бешара рассказы­вал свои бесконечные истории; и потому Талеб и Бешара чрезвычайно высоко ставили его, ибо он был рукой одного и ухом другого. Единственный, кто после этих трех заслуживает упоминания, это Абдалла, наш повар; он поступил к нам на службу по рекомендации г-на Мсары, утверждавшего, что тот учился своему ремеслу у лучших каирских шеф-поваров. Увы, он был живым уко­ром своим учителям! Невозможно представить себе ту чудовищную бурду, какую этот отравитель готовил для наших трапез.

Мы не станем говорить о Мухаммеде, нашем давнем друге, сопровождавшем нас от Александрии и в этом путешествии также находившемся рядом с нами.

Что же касается остальных арабов, входивших в отряд, то в отношении их умственных способностей сказать особенно нечего, ну а по своим физическим достоин­ствам это были истинные сыны пустыни — стройные, легкие и гибкие, как змеи, тощие и умеренные в еде и питье, как верблюды. И потому уже при этом первом знакомстве с ними мы поняли, как мало должна была значить для них та уступка, на какую они пошли, воз­ложив на самих себя заботу о своем пропитании: во время этого первого привала об их еде даже речи не было. Решив, что они, подобно нам, поужинали перед тем как покинуть Каир, мы ушли к себе в палатку, не придавая этому больше никакого значения.

Я улегся на ковре, совершенно успокоенный относи­тельно добросовестности наших проводников и, следова­тельно, безопасности начавшегося путешествия; нас было восемнадцать хорошо вооруженных человек, и мы являли собой достаточно внушительный отряд. Един­ственным оставшимся у меня поводом для беспокойства был непомерный горб несчастных дромадеров, удер­жаться на котором больше пяти минут, к тому же без стремян, никоим образом, на мой взгляд, не представля­лось возможным; наконец я уснул, пребывая в убежде­нии, что Господь велик и милосерден.

Проснувшись на рассвете, я бесшумно выскользнул из палатки, вынашивая коварную мысль выбрать для себя самого низкорослого из трех дромадеров. Арабы уже под­нялись и седлали своих верблюдов; я подозвал Бешару, которого мне особенно хотелось расположить к себе, и попросил его отвести меня к животным.

Три наших дромадера, подогнув колени, лежали друг возле друга, вытянув шеи, словно змеи, и, пока они находились в таком положении, мне было трудно судить об их росте; я обошел вокруг животных, чтобы лучше рассмотреть их, но Бешара предупредил меня, что не надо слишком близко подходить к ним со стороны головы. Я поинтересовался у него, есть ли в этом какая- нибудь опасность и насколько нрав дромадеров не соот­ветствует тому робкому и томному виду, какой придает особую прелесть их физиономии; Бешара ответил, что порой дромадеры совершенно неожиданно хватают чело­века за руку или за ногу и ломают их, словно соломинку: один из его товарищей, которого он показал мне, стал во время предыдущего путешествия жертвой подобного про­исшествия, а за несколько дней до нашего отъезда из Каира какой-то достопочтенный турок, который, не думая ни о чем плохом, покупал на съестном базаре рулон абрикосового мармелада, внезапно был схвачен за тюрбан и поднят над землей. Когда он бездыханным рух­нул с высоты, все бросились к нему на помощь, но тот­час же обнаружилось, что верхняя часть его головы — череп и мозг — остались в тюрбане. Впрочем, дромадеры совершают подобные нападения не по злобе и без вся­кого умысла, а в те исключительные минуты радости или дурного настроения, когда порой и самые спокойные натуры теряют на время душевное равновесие.

Никто никогда не внимал Бешаре с большим благо­говением, чем я, и никогда еще ни одна из произнесен­ных им речей не запечатлевалась так глубоко в памяти его слушателей. Я незамедлительно показал своему собе­седнику, насколько ценными мне кажутся его советы, и, обойдя дромадеров сбоку, приблизился со стороны хво­ста к тому их них, на ком я остановил свой выбор. Дро­мадер беспечно лежал на песке, поджав под себя ноги и вытянув шею; при таком его положении седло на нем находилось на той же высоте, что и седло, лежащее на спине обычной лошади. Я решил произвести до прихода остальных и в присутствии моего друга Бешары неболь­шой опыт, который со стороны мог показаться не осо­бенно важным, но результатом должен был иметь мое знакомство с дромадером. Делая вид, что мысли мои заняты совсем другим и напевая вполголоса, я уцепился за головку передней луки седла и свисавшие с него веревки, затем в три классических приема перебросил ногу через спину верблюда, высотой подобную горе, и оказался в седле; но стоило мне там утвердиться, как животное, знавшее свой труд дромадера не хуже, чем я свое ремесло наездника, резко подняло круп, так что мой нос тотчас оказался на восемь дюймов ниже уровня коле­ней, и я получил в грудь сильный удар седельной шиш­кой, которая поднималась на высоту около фута и закан­чивалась деревянным шаром, оправленным медью. В то же мгновение передняя часть верблюжьего туловища поднялась с той же самопроизвольностью, какую мне уже удалось подметить у его задней части, и я ощутил удар по пояснице спинкой седла, ни в чем не уступавший удару седельной шишкой в грудь. Бешара, ни на секунду не выпускавший меня из поля зрения, пока я проделывал упражнения в вольтижировке, обратил мое внимание на превосходное сочетание двух этих выступов на седле, при отсутствии которых я неизбежно упал бы вперед или назад; это разумное замечание Бешара сделал со смехом на лице, словно желая доказать мне, что я был неспра­ведлив по отношению к седлу: с этой минуты я стал вос­принимать его как любителя глупых шуток. И потому, когда он предложил мне спешиться, я, хотя и ощущая в глубине души, что захожу слишком далеко, презритель­ным тоном ответил ему, что останусь сидеть на верблюде так долго, как мне будет угодно, и его это вовсе не каса­ется; Бешара осознал свою оплошность и, чтобы поми­риться со мной, посоветовал мне извлечь пользу из моего положения и полюбоваться окружающим пейзажем.