И в самом деле, во время своих странствий по направ­лению к востоку, во время своих походов в глубь этой еще и по сей день неизведанной страны, протянувшейся между двумя караванными путями, один из которых ведет от озера Пирамиды к Сен-Луис-Миссури, а дру­гой — от Монтерея в Санта-Фе; на этих бескрайних про­сторах, где реки, не имеющие устьев, теряются в песках и образуют в конце своего течения лагуны и болота, насыщенные солью, заполненные смолой и исхоженные дикими животными и такими же дикими людьми, Алуна привык к любым опасностям.

Что же касается гремучих змей, то вот каким образом Алуна свел с ними знакомство.

Однажды вечером, находясь на левом берегу реки Колорадо, на землях индейцев-навахо, он вывел на дорогу двух миссионеров и одного англичанина, сби­вшихся с пути, а затем, питая неприязнь к проторенным дорогам, пустил свою лошадь в галоп и направился в прерии; подъехав к берегу ручья, он счел это место под­ходящим для ночлега, спешился, разнуздал лошадь, постелил бизонью шкуру, положил седло так, как домаш­няя хозяйка кладет подушку, и, имея целью поджарить несколько ломтиков мяса лани, а также отпугивать диких зверей, пока будет длиться его сон, разжег костер, поза­ботившись перед этим вырвать траву вокруг места буду­щего очага, чтобы огонь не распространился по прерии. Когда костер разгорелся и куски мяса уже жарились на углях, Алуну охватило опасение, что у него не хватит дров на ночь; а поскольку на другом берегу ручья росла большая сосна, он раскрыл свой мексиканский нож, чтобы срезать с нее несколько веток, и, разбежавшись, перепрыгнул через ручей.

Однако там он ступил ногой на что-то живое, поскольз­нулся и упал навзничь.

Тотчас же он увидел, как над травой поднялась голова гремучей змеи, и в то же мгновение острая боль в колене дала ему знать, что змея его укусила.

Первым его чувством стала ярость. Алуна бросился на гадину и своим мексиканским ножом разрубил ее на три или четыре части.

Но сам он был ранен и, по всей вероятности, смер­тельно.

Никакого смысла идти заготавливать дрова, чтобы поддерживать костер, уже не было: прежде, чем огонь погаснет, Алуна будет мертв.

Он вернулся удрученный, сумрачный и, сотворив молитву, сочтенную им последней в его жизни, сел у костра, ибо ему уже казалось, что по всему его телу раз­ливается холод.

Итак, он готовился к своим последним минутам, и нога его уже онемела, раздулась, опухла и посинела, как вдруг ему вспомнилось — и Алуна не сомневался, что это вос­поминание пришло ему на ум лишь благодаря сотворен­ной молитве, — как вдруг, повторяю, ему вспомнилось, что, вырывая траву вокруг костра, он выдернул несколько стеблей травы, которую индейцы называют змеиной.

Алуна сделал усилие и, едва передвигаясь, направился туда, где он видел эту траву.

И в самом деле, там нашлось два или три стебля, кото­рые он вырвал с корнем.

Алуна тотчас обмыл и обтер свой нож, все еще липкий и окровавленный, и, разжевывая при этом, чтобы не терять времени, корни, все остальное накрошил и зава­рил в серебряной чашке, только что полученной им от англичанина как плату за услугу, которую он ему оказал, выведя его на дорогу.

Затем, поскольку ему десятки раз приходилось слы­шать от дикарей, что нужно делать в таких случаях, он приложил разжеванную траву к двойной ранке на ноге: это была первая припарка.

Тем временем корни заваривались в серебряной чашке, настой становился темно-зеленым и сильно пахнул щело­чью. Проглотить этот настой в таком виде было невоз­можно, но Алуна развел его водой и, преодолевая отвра­щение, выпил всю чашку.

И сделал он это вовремя. Стоило ему проглотить питье, как у него началось головокружение: земля под ним закачалась, мертвенно-бледное небо закружилось над головой, а взошедшая луна напоминала огромную отру­бленную голову, истекающую кровью.

Он испустил долгий вздох, полагая его последним своим вздохом, и замертво упал на бизонью шкуру.

На следующий день, на рассвете, Алуну разбудила его лошадь: не понимая, почему хозяин так долго спит, она принялась лизать ему лицо. Сам он, проснувшись, не помнил ничего из того, что произошло накануне. Он ощущал общее онемение, приглушенную боль, сильную усталость; нечто похожее на частичное омертвение завла­дело всей нижней частью его тела.

И тогда ему вспомнилось, что с ним произошло.

Испытывая сильнейшую тревогу, Алуна подтянул ближе поврежденную ногу, закатал штаны и, подняв компресс из разжеванной травы, которую он привязал к колену с помощью своего носового платка, взглянул на рану.

Рана была багровой, но опухоль на ноге стала едва заметна.

И тогда, повторяя вчерашнюю операцию, он снова принялся жевать спасительные корни; однако на этот раз, несмотря на щелочной запах настоя, несмотря на присущий ему привкус скипидара, Алуна превозмог себя и проглотил это питье.

Затем он заменил старую припарку на новую.

После чего, не имея сил добраться до тени, он, вместо того чтобы по-прежнему лежать на бизоньей шкуре, накрылся ею.

В таком положении, истекая потом, словно в парильне, он пролежал до трех часов пополудни. В три часа он почувствовал в себе достаточно сил, чтобы дойти до ручья, промыл в нем ногу и выпил несколько пригорш­ней свежей воды.

И хотя голова у него все еще была тяжелой, а пульс бился учащенно, Алуна чувствовал себя намного лучше. Он подозвал лошадь, пришедшую на его голос, оседлал ее, свернул бизонью шкуру в валик, похожий на скатку кавалериста, запасся змеиной травой и, с невероятным трудом сев в седло, направил лошадь в сторону деревни индейцев-навахо, находившейся на расстоянии пяти или шести льё.

Он давно подружился с этим племенем, и потому его радушно там приняли. Один старый индеец занялся его лечением. Но так как Алуна уже выздоравливал, то лече­ние длилось недолго.

С тех пор Алуна расценивал укус гремучей змеи как самое обыкновенное происшествие; правда, он всегда носил при себе в небольшом кожаном мешочке целебные травы и корни, обновляя их запас каждый раз, когда представлялся такой случай.

XIV. АЛУНА

Нередко, с какой-то особой грустью поднимая голову, Алуна говорил:

— Это было в то время, когда я сошел с ума!

Мы так никогда и не поняли, о каком безумии он хотел сказать. Лично я считал и буду так считать, пока не получу убедительных доводов против своего мнения, что для Алуны слова «В то время, когда я сошел с ума» озна­чали просто-напросто: «В то время, когда я был влю­блен».

По другим обрывкам разговоров, вырванным из наших долгих вечерних бесед, мне стало более или менее понятно, как я сейчас сказал, что Алуна был влюблен и, потеряв любимую женщину, впал в своего рода хандру, которая привела его к порогу безумия. Как он потерял эту женщину? Это так и осталось для меня неясно, поскольку Алуна ничего определенного на эту тему не говорил, и я могу лишь строить предположения.

Короче, в то время, когда Алуна сошел с ума, он жил вблизи гор Уинд-Ривер, на берегах реки Арканзас, и задумал построить себе хижину. Почему же эта хижина, начатая с такой любовью, так и не была закончена? Почему она осталась недостроенной и едва защищенной плохо пригнанными ставнями и дверью с простой щекол­дой? Не потому ли, что однажды Алуна понял, что ему придется одному жить в доме, который он начал строить для двоих, и с тех пор для него уже не было важно, оста­нется ли дом открыт или заперт, ибо исчезло единствен­ное сокровище, достойное, по его представлениям, зам­ков и запоров?

Как-то раз он после долгого отсутствия вернулся ночью домой и обнаружил, что дверь, которая должна была быть закрытой, отперта, а груда маиса, сложенная им в одном из углов хижины и доходившая до самого потолка, заметно уменьшилась. Ему не так уж важны были эти запасы маиса, которые обычно превышали его потребности и которыми он всегда делился со своими соседями, стоило кому из них его об этом попросить; однако Алуна крайне не любил, когда кто-то без преду­преждения касался его добра, и в краже видел не только кражу, но еще и своего рода презрение вора к тому, кого он обворовывал.