Затем я проворно поднялся в экипаж, и мы тронулись быстрой рысью.

— Что ж, — сказал один из казаков, — по крайней мере, если татары захотят напасть на нас, они теперь предупреждены.

Однако татары были где-то в другом месте. Мы пре­одолели опасный проход на всем его протяжении и, хотя день сменился сумерками, а за сумерками вскоре настала ночь, прибыли в Шелковую целыми и невредимыми.

За десять минут до нас туда приехал казак, которого мы отправили к начальнику поста с просьбой определить нам жилье. Поскольку Шелковая — военный пост, нам следовало обращаться уже не к полицмейстеру, как в Кизляре, а к полковнику.

Селение находилось под наблюдением сторожевых охранений, и, хотя в нем располагался целый батальон, то есть около тысячи человек, было видно, что здесь предпринимаются такие же меры предосторожности, как и в обычных казачьих станицах.

Нам отвели две комнаты, уже занятые двумя моло­дыми русскими офицерами. Один из них возвращался из Москвы, проведя там отпуск у своих родителей, и теперь направлялся в Дербент, где стоял его полк.

Другой, поручик Нижегородского драгунского полка, прибывший из Чир-Юрта, чтобы пополнить полковой конский состав, ожидал солдат, отправившихся по окрестностям станицы закупать овес для полка.

Молодой офицер, возвращавшийся из отпуска, очень торопился в Дербент, но у него не было никакого права на конвой, а отправившись один, он не успел бы про­делать и двадцати верст, как его убили бы, так что ему приходилось ждать так называемой оказии.

Оказия — это объединение следующих в одном направ­лении лиц, достаточно многочисленное, чтобы командир воинской части принял решение предоставить для защиты такого каравана необходимый конвой. Подобный конвой состоит обычно из пятидесяти пехотинцев и из двадцати—двадцати пяти кавалеристов. Поскольку среди путников почти всегда оказывается некоторое число пешеходов, оказия идет тихим шагом, и ее дневной пере­ход составляет от пяти до шести льё.

Молодому офицеру предстояло добираться от Шелко­вой до Баку почти две недели.

Он был в отчаянии, ибо уже несколько запаздывал с возвращением в свою часть.

Наш приезд стал для него настоящим подарком судьбы. Теперь ему можно было воспользоваться нашим конвоем, а так как у него имелась кибитка, он мог поставить ее между нашим тарантасом и нашей телегой.

Что же касается другого офицера, то он встретил нас с тем большей радостью, что ему уже удалось отведать изрядное количество кизлярского вина, а кизлярское, как говорят, относится к числу тех вин, какие в высшей степени развивают чувства человеколюбия.

Если бы можно было напоить весь свет кизлярским вином, все люди быстро сделались бы братьями.

Кавказ производит на русских офицеров такое же дей­ствие, как Атласские горы на наших офицеров в Африке: замкнутый образ жизни способствует праздности, празд­ность — скуке, а скука — пьянству.

Что остается делать несчастному офицеру без обще­ства, без жены, без книг, на посту с двадцатью пятью солдатами?

Пьянствовать.

Однако те, кто имеет воображение, пытаются более или менее разнообразить это занятие, всегда одно и то же, состоящее в том, чтобы переливать вино или водку из бутылки в стакан, а из стакана в глотку.

Во время нашего путешествия мы свели знакомство с капитаном и с полковым лекарем, которые предоставили нам обширнейший перечень причуд, связанных с пьян­ством.

Каждый офицер имеет в услужении солдата; солдат этот называется денщиком. Наш капитан, закончив утреннее дежурство, ложился на походную постель и звал денщика. Звали денщика Брызгаловым.

— Брызгалов, — говорил он ему, — ты знаешь, что мы сейчас уезжаем?

Денщик, в совершенстве знакомый со своей ролью, отвечал:

— Знаю, господин капитан.

— Ну а поскольку нельзя ехать не закусив, то давай, дружище, съедим по горбушке и выпьем по стакану, а потом ты пойдешь за лошадьми и велишь запрячь их в телегу.

— Слушаюсь, господин капитан, — отвечал Брызга­лов.

И он приносил кусок хлеба, сыр и бутылку водки.

Капитан, слишком добрый малый, чтобы одному поглощать эти дары Господа Бога, угощал Брызгалова горбушкой хлеба и стаканом водки, выпивая, однако, сам два стакана, а затем говорил:

— Ну вот теперь, думаю, пора идти за лошадьми: не забудь, дружище, что нам предстоит проделать длинный путь.

— Каким бы длинным этот путь ни был, он будет мне в удовольствие, если я проделаю его вместе с вами, господин капитан, — отвечал любезный денщик.

— Мы проделаем его вместе, дружище, вместе; разве люди не братья? Оставь мне водку и стаканы, чтобы я не слишком скучал в ожидании тебя, и иди за лошадьми ... Ступай, Брызгалов, ступай!

Брызгалов выходил, предоставляя капитану время выпить еще пару стаканов водки; потом он возвращался, держа в руке колокольчик, который привязывают к дуге^[16].

— Лошади поданы, господин капитан, — говорил он.

— Хорошо; вели запрягать и поторопи ямщиков.

— Чтобы не скучать, пока они будут запрягать, выпейте еще глоточек, господин капитан.

— Ты прав, Брызгалов; однако я не люблю пить один: такое годится для пьяниц. Бери, дружище, стакан и пей. Ну а вы запрягайте, запрягайте!

Когда стаканы опорожнялись, Брызгалов произносил:

— Все готово, господин капитан.

— Ну что ж, тогда отправляемся!

Капитан оставался лежать на своей постели, а Брызга­лов садился у него в ногах и потряхивал колокольчиком, подражая звуку мчащейся тройки.

Капитан засыпал.

Проходило полчаса.

— Господин капитан, — говорил Брызгалов, — мы при­были на станцию.

— Гм, что ты сказал? — отзывался капитан, просну­вшись.

— Я говорю, что мы прибыли на станцию, господин капитан.

— О, если так, надо выпить по глоточку.

— Выпейте, господин капитан.

И оба товарища по путешествию, братски чокаясь, опорожняли по стакану водки.

— А теперь едем, едем, — говорил капитан, — я торо­плюсь.

— Едем, — откликался Брызгалов.

Таким образом они прибывали на вторую станцию, где выпивали так же, как и на первой. На четвертой станции бутылка была уже пуста.

Брызгалов отправлялся за другой.

На последней станции капитан и денщик лежали бок о бок мертвецки пьяные.

В этот день путешествие заканчивалось, однако на­завтра оно начиналось сначала.

Полковой лекарь поступал иначе.

Он жил в доме, построенном в восточном стиле, с нишами, выдолбленными в стене; в семь часов утра он покидал свое жилище и отправлялся в лазарет. Это посе­щение длилось более или менее долго, в зависимости от числа больных; затем он возвращался домой.

Во время его отсутствия денщик, приученный им, ста­вил по два стакана пунша в каждой нише.

По возвращении лекарь начинал обход комнат.

— Гм! — произносил он, останавливаясь перед первой нишей и словно разговаривая с соседом. — Какой све­жий ветер сегодня с утра!

— Чертовский ветер! — отвечал он сам себе.

— При таком ветре выходить из дому натощак крайне вредно для здоровья.

— Вы правы; не хотите ли выпить чего-нибудь?

— Я бы охотно выпил стакан пунша.

— Признаться, я тоже: Кащенко, два стакана пунша!

— Извольте, сударь.

И врач, который сам задавал вопросы и, лишь изменяя выражение голоса, сам отвечал на них, брал по стакану пунша в каждую руку, а затем, пожелав себе всевозмож­ного благополучия, выпивал оба стакана.

У второй ниши тема беседы менялась, но итог был тот же самый.

Возле последней ниши он выпивал двадцатый стакан пунша. К счастью, эта ниша находилась у самой его постели.

Врач ложился спать, довольный собой: он посетил всех своих пациентов.

В Темир-Хан-Шуре я познакомился с одним батальон­ным командиром, в ходе кампании 1856 года имевшим дело в основном с турками и сохранившим к ним лютую ненависть за пулю, которую они всадили ему в бок, и за сабельный удар, который оставил шрам у него на лице.