Одно из преданий рассказывает, что, после того как на глазах у шведского короля Магнуса его войско было в 1349 году наголову разбито новгородцами, он пустился в плавание по Ладожскому озеру, но был застигнут бурей, и, когда в виду острова Валаам его судно стало тонуть, король дал обет, что если ему удастся добраться до берега, то он посвятит себя служению Господу.

Корабль пошел ко дну, но Магнус добрался до берега, ухватившись за какую-то доску; он сдержал свое слово, и таким образом был основан монастырь.

В монастыре нет ничего, что представляло бы интерес с точки зрения искусства или науки: нет ни живописи, ни библиотеки, нет ни письменной, ни устной истории; жизнь здесь течет в своей будничности и монашеской убогости.

По возвращении нас ждал настоятель. Поскольку наше судно должно было простоять на якоре весь следующий день и отплыть лишь к вечеру, настоятель осведомился, чем мы намерены заняться.

Мы попросили у него позволения познакомиться с островом и пострелять кроликов — дичь, об изобилии которой сообщал автор, предоставивший мне сведения о тюленях.

Нам было разрешено и то, и другое; мало того, настоятель добавил, что мы можем не затруднять себя поисками лодки: он предоставит в наше распоряжение свою собственную.

Я имел нескромность спросить, не позволит ли он своему послушнику отправиться вместе с нами, чтобы юноша развлекся; но на этот раз мы зашли слишком далеко, и, хотя молодой человек, казалось, с беспокойством ждал ответа, в этой милости нам было отказано.

Лицо юного послушника, на миг оживившееся, приняло свое обычное печальное выражение, и на этом все кончилось.

Вернувшись в монастырскую гостиницу, мы узнали, что настоятель прислал нам рыбу, салат, овощи, черный хлеб и громадную бутыль кваса.

Мы попросили показать то, что нам прислали; рыба оказалась великолепна: это были судаки, окуни, сиги и налимы.

Бутыль с квасом была литров на двадцать.

Хлебный каравай весил сорок фунтов.

Его решено было во что бы то ни стало доставить нетронутым графине Кушелевой, которая ежедневно съедала за обедом тоненький ломтик черного хлеба, так ч. о этого каравая ей определенно должно было хватить до самой глубокой старости!

Располагая главными составляющими для приготовления превосходного обеда и имея возможность добавить к ним яйца и цыплят, я заявил, что не позволю какому-нибудь русскому повару, к тому же монаху, что является отягчающим обстоятельством, прикоснуться к подобным сокровищам.

И поистине, то были сокровища, при виде которых пришли бы в восторг даже Лукулл и Камбасерес! Размер рыб, как известно, напрямую зависит от величины водоема, в котором они обитают; соответственно, в таком озере, как Ладога, имеющем сто шестьдесят льё в окружности, рыбы достигают гигантского размера.

Чтобы дать представление о них, скажу, что такая известная во Франции рыба, как окунь, была в полтора фута длиной и весила более восьми фунтов.

Дандре, единственный из нас, говоривший по-русски и потому способный установить взаимоотношения между мной и местными жителями, был возведен в ранг поваренка; он велел ощипать цыплят, не позволив опускать их в воду, и помешал монастырскому повару, настроенному отстаивать преимущества русской кухни, положить муку в мой омлет, пока я отвернулся.

Дандре, с благодарностью вспоминавший обеды на улице Риволи, признался, что, с тех пор как он покинул Париж, ему впервые довелось пообедать как следует.

Я смог улучшить обед, но не в моих силах было сделать мягче постели; чем набивают в России тюфяки, оставалось для меня тайной на протяжении всех девяти месяцев, проведенных мною в этой стране. У нас есть выражение — спать на персиковых косточках, но, когда речь идет о здешних тюфяках, это сравнение, на мой взгляд, явно слабовато.

Мы попросили подать нам лодку в шесть утра, но при первых же лучах солнца я соскочил со своего дивана. Поскольку в России не имеют понятия о простынях и спят не раздеваясь, на туалет много времени тратить не приходится.

Не сомневаясь, что мои спутники разыщут меня в любом случае, я спустился по лестнице Иакова и сел под купой деревьев, чтобы под сенью этих прекрасных лесов следить за тем, как утренние сумерки незаметно сменяются в синеватом воздухе дневным светом.

В противоположность южным краям, где ночь наступает внезапно, а рассвет — это огненная вспышка, в одно мгновение воспламеняющая весь горизонт, в северных странах приход и уход дня сопровождает целая гамма оттенков, необычайно живописных и невыразимо гармоничных; когда же речь идет об островах, то к этому следует прибавить особую поэтичность, которую придает им та невидимая дымка, что поднимается с поверхности воды и волшебной пеленой накрывает их, смягчая слишком яркие краски и наделяя природу тем очарованием, каким искусство наделяет живописное полотно. Позднее я повсюду искал те присущие финским сумеркам нежные оттенки, что сохранились в моей памяти, но нигде больше таких не встречал.

Иными словами, я целый час промечтал под купой деревьев, не замечая, как течет время.

В шесть часов ко мне подошли мои спутники. Я попытался разъяснить Муане, как много он, художник, потерял, но у Муане был на Россию зуб, мешавший ему беспристрастно восхищаться ее красотами: еще в июне Муане подцепил под огромными деревьями парка Безбородко простуду. Эта простуда перешла затем в лихорадку, и при малейшем дуновении свежего ветерка его пробирал озноб.

Нас уже ожидала лодка с четырьмя гребцами. Одна из монашеских добродетелей — это пунктуальность. В монастырях дисциплина еще суровее, возможно, чем в армии. Вледствие этого всегда можно рассчитывать если и не на сообразительность монаха, то хотя бы на его пунктуальность.

Мы попытались расспросить гребцов о каких-либо преданиях, бытующих на острове, но нам не удалось вытянуть из них и двух слов; тогда мы удовлетворились разговором о материальной стороне монашеской жизни и узнали едва ли не все, что нас интересовало.

Монахи ложатся спать в девять часов вечера, встают в пять утра, трапезничают два раза в день рыбой и овощами; мясо едят редко, только по праздникам; всю физическую работу выполняют сами, не прибегая к помощи работников извне. У каждого свое ремесло: один портняжит, другой сапожничает, третий плотничает; даже лодка, в которой мы совершали наше плавание, была сделана самими монахами.

Вначале мы осмотрели небольшой залив, который вдается в центральную часть острова Валаам, в самые таинственные его глубины. Нет ничего прелестнее этих крохотных бухт, в воды которых деревья окунают концы своих могучих ветвей: короткое, но буйное русское лето дарит этим ветвям крепость и жизненные силы, поддерживаемые той влагой, какая омывает корни деревьев, и теми испарениями, какие увлажняют их листья.

Деревья, как известно, живут и землей, и воздухом: земля их кормит, а воздух поит.

Переезжая из одной бухты в другую, я спугнул чирка и подстрелил его.

Подлинной целью нашего плавания были поиски места, откуда Муане мог бы сделать зарисовку очаровательной маленькой церкви, которую мы заметили, подплывая к острову. Подобное чудо — большая редкость, и потому мне стало казаться, что я стал жертвой миража, и у меня возникло опасение, что я не увижу церковь на прежнем месте.

К моему великому удивлению, она там была.

Мы причалили к противоположному берегу и нашли точку, откуда и сама церковь, и окружавший ее пейзаж открывались во всем своем великолепии.

Оставив Муане и Миллелотти зарисовывать церковь, мы с Дандре ринулись на поиски кроликов, которых нам обещали в большом количестве.

Однако с кроликами дело обстояло так же, как и с тюленями, которых нам якобы предстояло бить дубинками и которые, на самом деле, бросались в воду, увидев нас на расстоянии в пятьсот шагов: ни поблизости, ни вдалеке мы не разглядели ни единого кролика.

Впрочем, в этих великолепных лесах и птиц немного. Можно подумать, будто они боятся, что им не хватит времени вывести птенцов за то короткое лето, какое отпущено им северным климатом. Отсюда — отсутствие радости и веселья. В тишине ощущение безлюдья становится еще сильнее.