И потому я заявил, что жестче постелей, чем в Коневце, на свете нет, и искренне верил в это утверждение.

Эту последнюю иллюзию мне суждено было утратить в киргизских степях.

XLVIII. ВЫНУЖДЕННОЕ ПАЛОМНИЧЕСТВО НА ВАЛААМ

Наш пароход отчалил в десять часов утра, увозя с собой сотню паломников и паломниц, которые, совершив богомолье в Коневецкий монастырь, отправлялись на богомолье в монастырь на Валааме.

Невозможно вообразить ничего безобразнее этих паломников и этих паломниц, принадлежащих к низшему разряду простого народа, если предположить, что в России есть народ. Вряд ли существует какая-нибудь заметная разница между богомолами и богомолками: лишь отсутствие бороды у женщин позволяет отличить их от мужчин. Одежды, а вернее сказать, лохмотья, у тех и других почти одинаковы. И мужчины, и женщины держат в руке посох, а на спине носят изорванную котомку.

Разумеется, все они без конца чешутся самым отвратительным образом, приводя этим в ужас тех, кто такой потребности не испытывает.

К счастью, те, кто усердствовал в этом занятии более всего, скоро забыли о нем и занялись другим делом, более красочным.

Мы проделали не более четырех или пяти миль, как вдруг все вокруг заволокло таким туманом, что стало абсолютно невозможно разглядеть друг друга.

Посреди этого тумана загрохотал гром, и озеро забурлило, словно вода в котле, поставленном на горящие угли.

Казалось, гроза зародилась не в воздухе, а в самых глубинах бездонного озера, которое словно нехотя поддерживало нас на своей поверхности.

Можно представить, в каком состоянии пребывал наш компас, если накануне он вышел из строя при совершенно спокойной погоде.

А потому наш капитан даже и не пытался свериться с ним. Ощутив ярость разбушевавшихся волн, он, вместо того чтобы отдавать распоряжения, которые должны были предотвратить опасность, если она существовала, принялся бегать с одного конца судна на другой, крича:

— Мы погибли!

Услышав из уст капитана этот вопль отчаяния, паломники и паломницы повалились ничком и, стуча лбом о дощатый настил, стали кричать:

— Господи, смилуйся над нами!

Лишь Дандре, Муане, Миллелотти и я остались на ногах, хотя Миллелотти, будучи римлянином, испытывал горячее желание последовать примеру остальных.

Туман все сгущался; гром гремел с ужасающим грохотом; молнии, в которых было нечто жуткое, угасали в этом густом тумане; озеро продолжало штормить, но проявлялось это не в буйстве волн, а в клокотании, исходящем из глубины вод.

Я видел за свою жизнь пять или шесть бурь, но ни одна из них не была похожа на эту. Возможно, это старый Вяйнямёйнен перебрался с океана на Ладогу.

Ни о какой остановке нельзя было и помыслить: судно шло само по себе и куда хотело.

Наконец, поскольку и через два часа обстановка оставалась почти такой же, капитану пришло в голову послать на верх мачты двух матросов в качестве наблюдателей, чтобы можно было воспользоваться первым же просветом на небе.

Матросы не пробыли там и десяти минут, как послышался такой грохот, будто рядом галопом промчался кавалерийский отряд: это поднялся ветер.

Один его порыв изорвал, развеял и унес прочь пелену тумана.

Открылось озеро, белое от пены, но видимое до самых дальних своих горизонтов. Матросы на мачте прокричали:

— Земля!

Все ринулись в носовую часть. Капитан понятия не имел, где мы находимся, но один старый матрос заявил, что он узнает Валаам.

Судно взяло курс на остров.

Примерно в полутора милях от главного острова находится небольшой островок, на котором видны развалины; эта скала называется Монашенским островом.

Так как женская обитель, существовавшая прежде на Валааме, располагалась в близком соседстве с мужским монастырем, что не раз становилось причиной шумных скандалов, Святейший Синод своим указом постановил, что эта обитель будет переведена на островок, лежащий теперь перед нами, и, поскольку новых монахинь в общину принимать не будут, она угаснет там сама собой.

И вот на скале построили монастырь; туда перевезли десятка три монахинь, и там, как и было предусмотрено указом, они угасли одна за другой.

Затем настала очередь монастыря, и, точно так же, как из его общины выпадали одна за другой монахини, уходя из жизни, из его здания, разрушаемого с фундамента волнами, а с кровли — ураганами, выпадали один за другим камни. В итоге от него остались лишь бесформенные развалины и предание, которое я только что рассказал.

Между тем мы шли довольно быстро и уже стали различать нечто вроде пролива, по которому проникают в глубь острова.

Вскоре на самом дальнем его мысу, который по мере нашего приближения словно двигался нам навстречу, мы разглядели небольшую церковь, сплошь из золота и серебра и такую сияющую, будто ее только что вынули из бархатного футляра. Она высилась среди деревьев, на газоне, который способен был посрамить газоны Брайтона и Гайд-парка.

Эта церковь, настоящая жемчужина и как произведение искусства, и по богатству отделки, построена лучшим, на мой взгляд, архитектором России — Горностаевым.

Мы проплыли почти у подножия церкви; по мере приближения к ней нам открывались детали, исполненные с восхитительным вкусом; и, странное дело, золото и серебро, хотя и использованные в изобилии, были распределены так умело, что они ничуть не вредили изумительному стилю этого маленького архитектурного шедевра.

Со времени моего приезда в Россию то было первое здание, которое меня полностью удовлетворяло.

Впрочем, русская церковь в Рульском предместье несколько напоминает это очаровательное сооружение, но в ней нет такой легкости.

Мы вошли в пролив, который вначале настолько узок, что с борта судна можно почти что дотянуться до прибрежных деревьев, но затем внезапно расширяется и превращается в залив, усеянный островками, полный тени и прохлады.

Мне подумалось, что эти небольшие массивы зелени должны казаться уменьшенными копиями островов Океании.

Мы обогнули островки и слева, на горе, увидели огромный Валаамский монастырь — внушительное здание, не отличающееся особыми архитектурными достоинствами, но, тем не менее, производящее впечатление своей грандиозностью.

К монастырю поднимаются по гигантской лестнице, широкой, как лестница Версальской оранжереи, но в три раза выше.

По этой лестнице двигалось вверх и вниз столько людей, что мне почудилось, будто я вижу наяву ту лестницу, которую Иакову было дано увидеть лишь во сне.

Едва судно остановилось, мы спрыгнули на берег и поспешили смешаться с поднимавшейся наверх толпой.

Нас не раз уверяли, что здешний настоятель — человек просвещенный, и потому мы решились нанести ему визит вежливости.

Нас принял молодой послушник, длинноволосый, бледный, с тонкими чертами лица. Мы заметили его еще издали: он стоял прислонясь к двери, в позе, исполненной печали и изящества. С первого же взгляда он произвел на нас четверых одинаковое впечатление. На расстоянии двадцати шагов мы еще готовы были побиться об заклад, что это женщина.

Переговорив с ним, мы так и не поняли, кто перед нами.

Он взял на себя труд доложить настоятелю о нашем визите.

Я назвал послушнику свое имя, не очень надеясь на то, что его отзвук когда-нибудь доходил до острова, затерянного среди вод Ладожского озера.

Несколько минут спустя послушник вернулся и предложил нам войти.

К моему великому удивлению, настоятель дал понять, что он осведомлен обо мне. Он говорил со мной о "Мушкетерах" и "Монте-Кристо", но не как человек, прочитавший эти книги, а как тот, кто слышал похвальные отзывы о них от людей, которые их читали.

После пятиминутной беседы нам подали угощение, состоявшее из фруктов и чая; затем настоятель предложил нам осмотреть монастырь и нашим проводником назначил молодого послушника.

Никто не знает, когда был основан Валаамский монастырь, и, хотя один из монахов, торгующий православными крестиками и иконками святых, продает также брошюрку о монастыре, написана она так невразумительно, что почерпнуть из нее какие-либо сведения невозможно. Однако вне всякого сомнения, в XIV веке монастырь уже существовал.