Наше возвращение во дворец происходило бы в том же порядке, в каком мы оттуда вышли, если бы Курно и Калино, утратив свое преждевременное доверие к калмыцким лошадям, не отпустили их на волю, словно на них только что была привезена украденная невеста, и не возвратились пешком.

Что же касается наших двенадцати придворных дам, то они и на обратном пути выказали себя столь же достойными наездницами.

По возвращении я спросил князя Тюменя, к каким семьям они принадлежат.

— Ни к каким, — ответил он.

— Как это ни к каким? — не понял я.

— Ну да, они сироты. Я пришел к мысли, что придворных дам для моей жены лучше выбирать среди сирот, которые таким образом приобретут подле нее достойное положение и обеспеченное будущее, чем брать их из богатых семей, у которых нет во мне никакой нужды.

То был не единственный ответ подобного рода, полученный мною от князя.

Когда мы вернулись во двор перед дворцом, он был заполнен народом: там собралось более трехсот калмыков.

Князь давал им всем обед в мою честь: для них зарезали коня, двух коров и двадцать баранов. Филе конины, нарубленное с луком, солью и перцем, полагалось есть сырым в качестве закуски. Князь подал нам порцию этого национального кушанья и предложил его попробовать; каждый из нас съел по кусочку величиной с орех. У меня нет намерения навязывать эту закуску нашим гурманам, но вполне очевидно, что она куда лучше, чем кое-какие блюда, которые мне довелось есть за столом у русских аристократов.

Князь, прежде чем мы сели за стол, занялся своими калмыками, наблюдая за тем, чтобы у них не было ни в чем недостатка, и, словно считая себя обязанным извиниться передо мной за эти заботы, задерживавшие нашу трапезу, сказал:

— Эти люди дают мне средства к существованию, а потому справедливо, что я доставляю им немного радости.

Как видно, князь Тюмень поистине человеколюбив.

Он очень богат, но его богатство ничуть не похоже на наше и не может быть оценено нашими мерками.

У него около одиннадцати тысяч подданных; каждый кочевник ежегодно платит ему десять франков в виде оброка, то есть денежной повинности; заплатив эту сумму, он волен работать на себя, вместо того чтобы работать на князя.

Разумеется, вознаграждение за труд подданного принадлежит ему самому.

Так что прежде всего у князя есть доход примерно в миллион сто тысяч франков в год.

Кроме того, у него есть пятьдесят тысяч лошадей и тридцать тысяч верблюдов; что же касается баранов, то им вообще никто не ведет счет: возможно, их десять или двенадцать миллионов.

Примерно шестьсот тысяч голов продается на каждой крупной ярмарке, а таких ярмарок четыре в год — Казанская, Донская, Царицынская и Дербентская.

Князь приказал зарезать для нас молодого верблюда и шестимесячного жеребенка. В представлении калмыков мясо двух этих животных — самая изысканная и самая почетная еда, какую только может вкусить человек.

Филе, отбивные котлеты и задний окорок из туш этих молодых животных составили основные блюда нашего завтрака, но, кроме того, на стол были поданы еще баранина, куры, дрофы и другая дичь, причем в совершенно дикарском изобилии.

Пока мы завтракали, триста калмыков завтракали тоже и не менее обильно, чем мы.

Во время десерта князь попросил меня встать и с бокалом в руке подойти к окну, чтобы выслушать их здравицу и провозгласить ответную.

Я откликнулся на этот призыв. Все калмыки встали, держа в одной руке деревянную чашку, а в другой наполовину обглоданную кость лошади, коровы или барана. Они трижды прокричали "ура" и выпили за мое здоровье.

Но мой бокал показался князю слишком маленьким, чтобы достойно ответить такому массовому порыву, так что мне принесли рог, оправленный в серебро, и вылили в него полную бутылку шампанского; полагая себя способным выпить за здоровье одиннадцати тысяч подданных князя тринадцатую часть того, что Бассомпьер выпил за здоровье тринадцати кантонов, я осушил мой рог залпом: этот подвиг принес мне единодушную овацию, однако не побудил меня повторить его.

Трапеза эта была поистине гомерической! Я не присутствовал на свадьбе Камачо, но ничуть не жалею об этом, побывав на празднестве князя Тюменя!

По завершении завтрака, сопровождавшегося обильным возлиянием всякого рода крепких напитков, было объявлено, что все готово для скачек.

Все поднялись; я имел честь предложить руку княгине Тюмень. Мы пересекли двор, сопровождаемые неистовыми криками "ура". В степи нас уже ждал помост, сооруженный за время нашей трапезы; я подвел княгиню к этому помосту, на котором вместе с ней расселись придворные дамы.

Помост продолжали установленные полукругом стулья, предназначавшиеся для мужчин.

Скачки на дистанции в десять верст (два с половиной льё!), начинались от левой стороны этого полукруга и кончались у его правой стороны.

За приз боролись сто лошадей, на которых сидели не только всадники, но и всадницы, ибо женщины в Калмыкии достигли такой степени равенства с мужчинами, какой тщетно добиваются француженки.

Бедняжка Олимпия де Гуж, желавшая, чтобы женщины имели право подниматься на трибуну, поскольку они могли подниматься на эшафот, была бы счастлива увидеть, что в Калмыкии царит подобное общественное равенство обоих полов.

Призами на скачках были назначены миткалевый халат и годовалый жеребенок.

Сто лошадей рванулись вперед как вихрь и вскоре скрылись за небольшим пригорком. Прошло полчаса. Потом, прежде чем появились сами лошади, послышался приближавшийся стук их копыт; затем мы увидели сначала одного всадника, потом еще шесть, а за ними и всех остальных, растянувшихся на расстоянии в четверть льё.

Возглавлял скачки паренек лет тринадцати, который все время держался впереди и достиг цели, на пятьдесят шагов опередив следовавшего за ним соперника.

Победителя звали Бука. Он подошел, чтобы получить из рук княгини миткалевый халат, который был слишком длинный для него и тянулся за ним, как платье со шлейфом, а из рук князя — годовалого жеребенка.

Не медля ни мгновения, он надел халат, в ту же минуту вскочил на жеребенка и с торжеством проследовал вдоль выстроившихся в ряд соперников, побежденных, но не завидующих его успеху.

Князь попросил нас оставаться на местах. Он намеревался показать нам, как калмыки устанавливают свои шатры и снимаются с места.

Но прежде всего примите к сведению, что в Калмыкии, в отличие от нас, не существует тех двух явлений, какие так осложняют жизнь: землевладельцев и арендной платы за землю.

Земля принадлежит всем. Каждый имеет право занять на ней любое место под солнцем, если оно не занято другим.

Там не платят ни за почву, ни за воздух, и поземельный налог так же незнаком калмыкам, как налог на двери и окна.

Перед зрителями появились четыре верблюда, которые несли на спинах кибитку, а также все необходимые в калмыцком хозяйстве вещи; животных вели отец семейства, мать и двое сыновей.

Верблюды остановились в двадцати шагах от помоста и по команде опустились на колени, так что хозяева получили возможность с легкостью снять с их спин груз.

Как только эта операция была закончена, верблюды, словно выучив свои роли в разыгрываемом перед нами спектакле, встали и принялись щипать траву.

Тем временем на глазах у нас кибитка устанавливалась и обставлялась со сказочной быстротой. Через десять минут каждый предмет обстановки уже находился на своем месте.

Когда шатер был установлен, один из сыновей подошел к нам, поприветствовал нас по-восточному и пригласил вступить под гостеприимный кров его отца.

Мы приняли приглашение. В ту минуту, когда я вошел в шатер, глава семьи накинул мне на плечи, в знак приветствия, великолепную шубу из черного каракуля.

Это был подарок, сделанный мне князем Тюменем.

Мы все расселись на коврах, скрестив ноги на турецкий манер.

Семья тотчас же предложила нам выпить калмыцкого чая.

О, тут нас поджидало нечто совсем иное!