И вот однажды ночью, когда граф был в отъезде, они убили Настасью.

Аракчеев, получив это известие, пять дней и пять ночей сидел взаперти, испуская не рыдания, не крики, а завывания, слышные в другом конце дома.

Когда же он вышел из своих покоев, то все, кто оказался на его пути, в страхе разбежались. Глаза его налились кровью, а лицо было мертвенно-бледным.

Поскольку дворовые люди не желали выдавать виновных, сделавших, в конечном счете, лишь то, что каждый из них много раз мечтал сделать сам, все они были беспощадно высечены кнутом, так что двое или трое из них умерли, не выдержав наказания.

По поводу смерти этой женщины император Александр написал графу следующее:

"Успокойся, друг мой! Ты нужен России: она оплакивает твоего верного друга; плачу и я, думая о твоемнесчастье".

Эта глубокая нежность Александра к жестокому выскочке казалась тем более странной, что Аракчеев наводил ужас на двух братьев императора — великих князей Николая и Михаила. Он заставлял их являться каждое утро в десять часов в свой деревянный дом на Литейном проспекте и там принимал вместе с младшими офицерами, заставляя по два часа ждать аудиенции. Несомненно, он не знал, что Константин отрекся от престола и что истинным наследником престола станет Николай.

Так или иначе, но, едва вступив на трон, Николай тотчас уволил Аракчеева в отставку; однако, покидая свой пост, временщик, словно парфянин, выпустил в императора свою последнюю стрелу: он оставил ему в наследство своего адъютанта Клейнмихеля. С этой целью Аракчеев, якобы поссорившись со своим подопечным, подчеркнуто прогнал его от себя. Быть изгнанным Аракчеевым служило для Николая хорошей рекомендацией. Новый император попал в ловушку и поставил впавшего в немилость Клейнмихеля на ту же должность, какую тот занимал при Аракчееве. Когда бывший фаворит узнал об успехе своего хитроумного замысла, он, при всем своем почтенном возрасте, подпрыгнул от радости и со смехом произнес: "Теперь, даже если меня вышлют в Сибирь, я отомщен!"

Аракчеев отправился в свое поместье Грузино. Там он истязал своих крестьян и, подобно средневековым феодалам, взимал плату с путешественников, проезжавших по выстроенному им мосту, и за каждый проезд требовал с них десять копеек.

Какой-то молодой подпоручик, направлявшийся в полугодичный отпуск, посчитал эту пошлину незаконной и отказался ее платить, хотя и переехал через мост.

Приведенный к Аракчееву, который потребовал у него объяснений по поводу его намерения уклониться от уплаты условленного сбора, подпоручик ответил, что, во-первых, если об этом сборе и условились, то, во всяком случае, не с ним, а во-вторых, правительство, которое выделяет ему на время отпуска по двадцать пять копеек в день, не предупредило его, что он, возвращаясь к себе домой, должен будет платить десять копеек за проезд через мост, и потому он решительно отказывается производить этот платеж, по поводу которого Аракчеев волен обращаться к его начальству.

При Александре подпоручика ожидали бы за такой ответ большие неприятности, но при Николае дело обстояло иначе.

Аракчееву пришлось удовольствоваться тем, что он пригрозил подпоручику кулаком, прибавив:

— Вот вернусь к власти, тогда держись, негодяй!

На что подпоручик, щелкнув пальцами, ответил ему:

— В воскресение Иисуса Христа я верю мало, но в воскресение Аракчеева не верю совсем.

Тем все и кончилось.

Времена Аракчеева миновали.

Вот какому человеку Александр доверил управлять своей империей.

Несомненно, постоянное увлечение женщинами, чрезмерный мистицизм и безотчетные угрызения совести, связанные со злодеянием, которое он, хотя и не совершил, но позволил совершить другим, — все это привело к тому, что Александр полностью отдалился от земных дел.

Он знал, что в империи замышляется обширный заговор, но не тревожился из-за этого. В глубине души император чувствовал, что заговорщики вправе так действовать и что после тех шагов, которые он сделал навстречу им, правда на их стороне.

Многие предрекали катастрофу, и ее неясное предчувствие носилось в воздухе. Правительство испытывало симптомы той фазы болезни, которые ощущает порой человек и которые заставляют самых преданных его друзей говорить:

"Для того, чтобы выздороветь, ему нужно сначала как следует заболеть".

Эта катастрофа, которую все предчувствовали, оказалась кончиной императора и восстанием 14 декабря.

Во время своей последней поездки по донским провинциям император выпал из дрожек и сильно поранил ногу.

Должно быть, у дрожек есть какие-то скрытые достоинства, известные только местным жителям, или же русские необычайно постоянны в своих привязанностях, если они упорно продолжают пользоваться подобным экипажем.

Один англичанин, не по своей воле воспользовов-шийся дрожками, предложил премию в тысячу фунтов стерлингов тому, кто укажет на более неудобное средство передвижения.

Премия эта еще так и не выплачена.

Будучи рабом дисциплины, которую он сам для себя установил, и желая прибыть в условленный день, Александр продолжил путь; однако из-за усталости и отсутствия мер предосторожности рана его была постоянно воспалена. Император, хотя и был primus inter pares^[17], здоровьем похвалиться никак не мог. Рожистое воспаление, не раз появлявшееся на раненой ноге, заставляло императора неделями не покидать постель и месяцами прихрамывать. Приступы меланхолии, которым он был подвержен и раньше, усилились и обострились из-за этого нового недуга.

Последнее обострение болезни случилось зимой 1824 года, во время женитьбы великого князя Михаила, в тот момент, когда Александр узнал от великого князя Константина о развитии заговора Союза благоденствия, руководителем которого ему надлежало бы быть и жертвой которого он чуть было не стал.

И в самом деле, эта последняя болезнь спасла Александра от смерти.

В 1823 году о прибытии царя было сообщено девятой дивизии, стоявшей лагерем в окрестностях Бобруйска — крепости, которая расположена на реке Березине, в Минской губернии. В состав этого военного соединения входил Саратовский полк; командовал полком Швейков-ский, один из заговорщиков. На этом и основывался весь план действий, который совместно разработали Муравьев-Апостол и Бестужев. С помощью нескольких офицеров Саратовского полка, переодетых солдатами, они захватят императора, великого князя Николая и начальника генерального штаба Дибича (того самого Дибича, который был изгнан Павлом I, потому что его лицо вызывало у солдат уныние). Однако болезнь императора привела к тому, что он не смог приехать в Бобруйск, и заговор, естественно, провалился.

Заговорщики вернулись к этому плану в 1824 году. Распространился слух, что император будет проводить смотр войск третьего корпуса первой армии возле городка Белая Церковь и что он остановится в отдельном павильоне, стоящем посреди парка Александрия, владения графини Браницкой.

Вот что предполагалось сделать.

Когда станут менять часовых, офицеры, переодетые в солдатскую форму, проникнут в спальню царя и задушат его, как в свое время поступили с Павлом I. Как только император будет мертв, Сергей Муравьев-Апостол и полковники Швейковский и Тизенгаузен (один — командир Саратовского полка, другой — Полтавского) взбунтуют войска и двинутся на Киев и Москву, где им протянут руку помощи их союзники. Из Москвы Муравьев двинется на Санкт-Петербург и там, объединившись с Северным обществом, будет затем действовать сообща с ним.

Однако император не поехал в Белую Церковь, и этот заговор провалился, как и предшествующий, причем по той же причине.

Провидение решило, что в череде цареубийств должен наступить перерыв и Александр умрет в своей постели.

Предпоследний приступ болезни, которой предстояло унести императора в могилу, произошел в Царском Селе зимой 1824–1825 годов.

Совершив прогулку по парку — как всегда, в одиночестве, ибо, более унылый и менее эгоистичный, чем Людовик XIII, он не желал, чтобы кто-нибудь скучал рядом с ним, — Александр возвратился во дворец, сильно продрогнув, и распорядился подать обед к себе в спальню. В тот же вечер у него вновь началось рожистое воспаление, еще более сильное, чем все предыдущие, сопровождавшееся лихорадкой, бредом и мозговыми явлениями. В ту же ночь императора перевезли в закрытых санях в Санкт-Петербург, и там консилиум врачей, опасаясь гангрены, принял решение ампутировать ногу. Один доктор Виллие, хирург императора, воспротивился этой крайней мере и произнес слова, которые заставляют удалиться любого врача, придерживающегося иного мнения: "Я беру на себя ответственность". И на этот раз снова, благодаря его преданности и заботам, жизнь императора была спасена.