Церковь не имеет никакой художественной ценности, но там была отслужена первая обедня во славу Господа и первый раз совершен благодарственный молебен в честь царя Петра.

Пока Муане делал набросок церкви, я отправился в домик Петра.

Это первый приют, который Петр обрел на берегах Невы, и царю пришлось построить его собственными руками; это настоящий голландский домик, сооруженный из дерева, но выкрашенный под кирпич в красный цвет; тут чувствуешь руку царственного плотника, незадолго до этого прошедшего выучку в Саардаме.

Чтобы как можно дольше сохранить домик, его поместили в своего рода футляр из дерева и стекла; на этот покров льется дождь, сыплет град, налетает ветер, а маленькому дому, чистому, заботливо покрашенному и ухоженному, нипочем ни солнце летом, ни снег зимой.

Есть нечто глубоко трогательное в том, как русские оберегают каждый предмет, способный донести до потомков то или иное свидетельство гениальности основателя их империи.

В этом благоговении к прошлому заложено великое будущее.

Внутри домик Петра состоит из четырех комнат: передней, гостиной, столовой и спальни.

В гостиной, ставшей теперь помещением, где выставлены памятные приношения, находятся рабочее кресло Петра, его скамья и парус его корабля.

Столовая превращена в часовню, где на почетном месте выставлена икона, которой Петр приписывал чудотворные свойства и повсюду возил с собой; спальня служит ризницей.

Сюда приходят помолиться толпы простых людей, в особенности матросы; быть может, они путают Петра Великого со святым Петром.

Мы, не путая одного с другим, признаемся, что ставим героя по меньшей мере в тот же ряд, что и святого.

К одному из боковых фасадов дома прислонился ботик, найденный Петром в Измайлове, — тот самый, на котором он плавал по Яузе и строителем которого был Брандт.

Хотя, быть может, эта родословная не так уж точна и здесь стоит всего-навсего та шлюпка, на какой Петр I ходил навещать своего друга Василия, на остров, который тот взялся осушить и заселить и который по его имени называется в наши дни Васильевским.

В любом случае, перед нами то самое судно, какое народ с присущей ему добродушной признательностью называет "дедушкой русского флота".

Вокруг домика в футляре — охваченный оградой участок, который затеняют великолепные цветущие липы.

В ветвях этих лип жужжат мириады пчел, спешащих наполнить свои соты; пчелы знают, что время их отмерено, что липы цветут поздно, а зима приходит рано.

В тени деревьев спят спокойным, беззаботным сном людей, у которых нет ничего, кроме веры в Бога, два или три мужика.

Мы присели на скамейке в этом садике.

О многом невольно размышляешь здесь, сидя на этой скамейке, в тени дерева, посаженного, быть может, самим царем Петром в то самое время, когда он воздвигал Санкт-Петербург на другом берегу реки. Город и липы с тех пор сильно выросли. Пчелы слетаются собирать мед с цветков лип; суда, столь же многочисленные, как пчелы, приходят в здешний порт за товарами.

И над всем этим витает душа Петра.

Страшно подумать, чего достигла бы Россия, если бы наследники Петра разделяли передовые идеи этого гениального человека, который одновременно строил, воздвигал и основывал города, порты, крепости, флоты, законы, армии, пушечные мануфактуры, дороги, церкви и религию.

Не говоря уже о том, что ему приходилось разрушать, а это подчас было тяжелее, чем строить заново.

Я просидел там более часа. Муане срисовывал домик, а я пытался мысленно представить себе этого великого человека.

Когда рисунок был окончен, мы простились с колыбелью города и отправились поздороваться с тюрьмой.

Санкт-Петербургская крепость построена, как и все прочие крепости, чтобы быть зримым символом коренного противоречия между народом и его властителем.

Вне всякого сомнения, она защищает город, но еще больше угрожает ему; вне всякого сомнения, она была построена, чтобы давать отпор шведам, но служила тюрьмой для русских.

Это Бастилия Санкт-Петербурга; как и Бастилия Сент-Антуанского предместья, она прежде всего держала в заточении мысль.

Ужасной историей была бы летопись этой крепости.

Все эта крепость видела, все слышала, однако ничего еще не раскрыла.

Придет день, когда она откроет свои недра, как Бастилия, и устрашит всех глубиной, сыростью и мглой своих темниц. Придет день, когда она заговорит, как замок Иф.

В этот день Россия обретет историю; пока же у нее есть лишь легенды.

Одну из таких легенд я сейчас вам расскажу.

В сентябре 1855 года один из моих друзей охотился в ста верстах от Москвы, вблизи Переславля. Охота завела его слишком далеко, чтобы он смог в тот же день вернуться к себе. Он оказался по соседству с небольшим домом, где жил старый дворянин, владевший усадьбой вот уже пятьдесят семь лет. Этот дворянин поселился здесь двадцати лет от роду, причем никто не знал, как он приобрел имение, откуда он явился и кто он такой. С того дня, как этот человек вступил во владение своим поместьем, он ни разу не покидал его, даже для того, чтобы отправиться в Москву.

В первые десять лет он ни с кем не встречался, ни с кем из соседей не познакомился и разговаривал только в случае крайней необходимости.

Он так и не женился, хотя его имение в две тысячи десятин, в котором проживало пятьсот крестьян, приносило ему от четырех до пяти тысяч рублей серебром годового дохода. Имение это находилось между Троицким монастырем и небольшим городком Переславлем.

Сколь ни мало был гостеприимен, по крайней мере понаслышке, этот дворянин, охотник не поколебался попросить у него приюта на ночь, место на скамье и долю ужина. Тепло очага — это то, в чем русский крестьянин никогда не откажет чужеземному путнику, и тем более дворянин никогда не сделает этого по отношению к согражданину, а точнее сказать, к соотечественнику: в России пока есть только соотечественники.

При императоре Александре II они станут согражданами.

Было семь часов вечера; стали спускаться сумерки, сопровождаемые тем холодным ветром, который за три недели до начала русской зимы возвещает о ее приходе, когда охотник постучался в двери палат — так в России называют жилище подобного рода: нечто меньшее, чем замок, но большее, чем обычный дом.

На стук вышел старый слуга. Охотник изложил свою просьбу, после чего слуга отправился передать ее помещику, предложив просителю немного подождать в прихожей.

Через несколько минут он вернулся: помещик приглашал охотника войти.

Гость вошел и увидел хозяина, сидящего за столом вместе с сотрапезником, в котором он узнал деревенского соседа своего отца.

Таким образом, он обрел поддержку на тот случай, если предполагаемый мизантроп вздумает изменить свое решение.

Но поддержка эта не потребовалась: помещик встал и пошел навстречу новому гостю, приглашая его к столу.

Это был красивый старик лет семидесяти пяти, с живым и даже чуть беспокойным взглядом, крепкий на вид, причем его прекрасные седые волосы и красивая седая борода ничуть не уменьшали впечатления мощи, которое производила его внешность.

Одет он был строго по-русски: сапоги по самое колено, бархатные штаны в широкую складку, сюртук серого сукна и шапка, отороченная каракулем.

Ужин подходил к концу, и сотрапезники сидели, покуривая, за чашкой чая. Старик, извинившись перед гостем за то, что оказываемый ему прием так мало соответствует его желанию, приказал принести на стол остатки трапезы.

Впрочем, эти остатки были достаточно обильны, чтобы утолить аппетит самого проголодавшегося охотника. Мой друг быстро расправился с едой и присоединился к старым друзьям, которые пили уже пятую или шестую чашку чая и курили вторую или третью сигару.

Разумеется, сотрапезник старика и мой друг обменялись положенными вежливыми приветствиями, и помещик понял, что два его гостя знакомы между собой.

Завязалась беседа о текущих событиях; говорили с вольностью, казавшейся особенно приятной после тридцати трех лет немоты.