Пушкин покачал головой.

— Нет, — сказал он, — мне здесь не житье; я умру, да, видно, так и надо.

В это время его пульс стал полнее и тверже; раненому поставили пиявки; пульс его стал реже и мягче.

Заметив, что Даль менее удручен, чем другие, Пушкин взял его за руку и спросил:

— Даль, тут никого нет?

— Никого, — ответил тот.

— Тогда скажи, скоро ли я умру?

— Умрешь?! О чем ты? Мы надеемся на твое выздоровление.

Улыбка невыразимой печали скользнула по губам Пушкина.

— Вы надеетесь, — сказал он, — ну, спасибо!

Всю ночь 29 января Даль провел у его постели, между тем как Жуковский, Вяземский и Виельгорский бодрствовали в соседней комнате. Раненый почти постоянно держал Даля за руку, но уже не произносил ни слова, смачивал губы холодной водой из стакана, тер льдом свои покрытые потом виски, накладывал на рану припарки, сам менял их и, несмотря на страшные боли, не позволил себе издать ни единого стона.

Только один раз, закинув руки за голову, он в унынии произнес:

— Ах, какая тоска! Сердце словно раскалывается, но почему оно не может разбиться совсем?

Иногда он просил Даля поддержать его и помочь ему повернуться на бок, просил положить подушку повыше или пониже, но, не давая времени исполнить все это, бормотал:

— Ну, так! Так хорошо, вот и прекрасно!

Или же:

— Постой, не надо; потяни только меня за руку!

Однажды он спросил:

— Даль, кто у моей жены?

— Много добрых людей, которые принимают в тебе участие: передняя и гостиная полны.

— Ну, спасибо, — отозвался Пушкин, — однако пойди скажи жене, что все хорошо, а то она может подумать, что дела хуже, чем они есть на самом деле.

И действительно, количество людей, которые лично приходили осведомиться о состоянии Пушкина или посылали справиться о нем, было так велико, что дверь передней, расположенная по соседству с его кабинетом, беспрестанно отворялась и затворялась.

Этот шум беспокоил поэта. Дверь закрыли и открыли другую, которая вела в буфетную, так что в столовую проходили лишь близкие друзья.

Вдруг Пушкин спросил:

— Который теперь час?

— Десять часов вечера, — ответил Даль.

— Боже, долго ли мне еще так мучиться?! — воскликнул Пушкин. — Пожалуйста, поскорей! Скоро ли конец? Пожалуйста, поскорей!

Он попытался приподняться, но, обессиленный этой попыткой, упал, обливаясь потом.

Когда его одолевала боль или когда смертельная тоска, о которой говорил умирающий, становилась невыносимой, он делал движения руками и тихо стонал.

— Увы, мой бедный друг, — сказал ему Даль, — надо терпеть, только не стыдись своей боли, можешь стонать: тебе будет тогда легче.

— Нет, нет, — ответил Пушкин, — жена услышит. Смешно же, чтобы этот вздор, который называют болью, меня пересилил.

К пяти часам утра боли усилились, возбуждение сменилось предсмертной мукой. Только тогда Арендт сказал определенно:

— Все кончено, ему не пережить дня.

Между тем пульс его слабел, руки начали стыть; он лежал с закрытыми глазами, и только иногда медленно и молча поднимал руки, чтобы взять льда и потереть им лоб.

В два часа пополудни Пушкин открыл глаза и попросил морошки. (Морошка — это нечто среднее между нашей дикой ежевикой и садовой малиной.)

Ему поднесли то, что он просил.

Тогда поэт произнес довольно внятно:

— Позовите жену, пускай она меня покормит.

Она пришла, опустилась перед умирающим на колени, подала ему две-три ложки моченой морошки и прижалась лицом к его щеке.

Тогда Пушкин погладил ее по голове и сказал:

— Ну, ну, ничего; все хорошо, поди…

Спокойное выражение его лица и твердость голоса обманули молодую женщину, она успокоилась и вышла из комнаты.

— Вы идете к нему? — обратилась она к доктору Спасскому, шедшему навстречу ей. — Слава Богу, ему стало лучше, он не умрет.

Но в ту минуту, когда она говорила это, страшный приговор, вынесенный смертью, уже исполнялся.

Узнав, что Пушкину стало легче, к нему вошли самые близкие друзья — Жуковский и Виельгорский.

Даль шепнул на ухо Жуковскому:

— Отходит.

Однако мысли умирающего были еще светлы.

Лишь изредка их затуманивало забытье.

Вдруг он схватил за руку Даля и, сжимая ее, сказал:

— Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше!..

Было ли то началом бреда? Или устремлением к

Богу?

Очнувшись, Пушкин произнес, показывая на книжные шкафы:

— Мне было пригрезилось, что я с тобой лезу вверх по этим книгам и полкам; высоко… и голова закружилась.

Немного погодя он, не открывая глаз, стал искать руку Даля и, найдя ее, сказал:

— Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе.

Даль, рискуя причинить умирающему боль, взял его подмышки и приподнял повыше.

Внезапно, словно пробудившись от этого движения, Пушкин открыл глаза, лицо его прояснилось и он произнес:

— Ну, вот! Жизнь кончена; я ухожу… ухожу…

Вслед за тем, упав на подушку, он добавил:

— Тяжело дышать, давит!

То были последние его слова.

Движение груди, до тех пор тихое, стало прерывистым; из уст умирающего вырвался вздох, но такой нежный, спокойный, легкий, что никто из присутствующих его не заметил.

Однако это был его последний вздох.

— Ну, что? — после минутного молчания спросил Жуковский.

— Все кончилось, — ответил Даль.

Это произошло 29 января 1837 года, в два часа сорок пять минут пополудни.

Пушкину не исполнилось еще и тридцати восьми лет.

А вот что происходило вслед за смертью поэта.

Жуковский решил снять маску с лица покойного друга; послали за формовщиком, и отпечаток был сделан.

Смерть еще не успела изменить выражение его лица, спокойное и величественное.

Нужно было позаботиться и о покойном, и о его вдове. Княгиня Вяземская и г-жа Загряжская неотлучно находились при ней.

Другие занялись похоронами.

На следующий день друзья Пушкина — Даль, Жуковский, Виельгорский и Тургенев — положили его тело в гроб.

В течение всего времени, пока гроб с телом покойного был выставлен в комнате, предназначенной для прощания с ним, комната эта была заполнена народом. Более десяти тысяч человек приходили отдать последний долг поэту. Отовсюду слышались лишь рыдания: одни потеряли родственника, многие — друга, все — великого поэта.

Отпевание состоялось 1 февраля. На нем присутствовал весь высший свет Санкт-Петербурга, русские министры и иностранные послы. После окончания панихиды гроб поместили в подвал, где ему надлежало оставаться вплоть до вывоза из города.

Третьего февраля, в десять часов вечера, все собрались вновь на последнюю панихиду. Вслед за тем, в полночь, при свете луны, которая, казалось, с печалью освещала последний путь поэта, столь часто ее воспевавшего, гроб установили на сани, и они тронулись, сопровождаемые одним лишь Тургеневым.

Пушкин не раз говорил жене, что он хочет быть похороненным в монастыре Успения Пресвятой Богородицы, рядом со своей матерью.

Монастырь этот расположен в Псковской губернии, в Опочецком уезде, в четырех верстах от села Михайловского. Пушкин провел там несколько поэтических лет своей юности.

Четвертого февраля, в девять часов вечера, сани с гробом въехали в Псков, а затем, отправившись оттуда, они прибыли 5 февраля, в семь часов вечера, к месту назначения, проехав по пути к последнему пристанищу Пушкина мимо трех одиноких сосен, которые поэт так любил и которые он воспел в своих стихах.

Гроб с телом усопшего установили в приделе собора, где в тот же вечер произошло отпевание.

Ночью для покойника вырыли могилу рядом с могилой его матери, а на следующий день, на рассвете, после обедни без певчих, гроб с телом был опущен в могилу в присутствии Тургенева и крестьян села Михайловского, пришедших отдать последний долг своему барину.

На гроб упали первые комья земли, и печально прозвучало в ушах присутствующих евангельское изречение, произнесенное в эту самую минуту священником: "Прах ты и в прах возвратишься".