Почему грифы собираются у этого пика, а не где-нибудь еще? Дело в том, что отсюда в былые времена сбрасывали женщин, нарушивших супружескую верность, и грифы, падая вместе с ними в пропасть, находили добычу, разбившуюся на утесах Руммеля. Осужденные на смерть падали с высоты в тысячу метров, в три раза превышающей высоту Тарпейской скалы.

Однажды ветер проник под одежды женщины, сброшенной со скалы и до последней минуты твердившей о своей невиновности, и замедлил ее падение. Она плавно опустилась на дно долины, и даже муж склонился перед таким чудом.

Теперь казнь отменили, но грифы продолжают кружить над утесом; как и арабы, они надеются, что французской оккупации придет конец.

Инженерные войска возвели в Константине великолепные сооружения. Я спросил у одного араба, что он думает об этих водохранилищах, мостах, акведуках. "Думаю, что Магомет очень любит арабский народ, — ответил он, — коль скоро послал ему людей, которые из-за моря пришли трудиться для него".

Население Константины убеждено: то, что само оно не смогло сделать, пришли делать мы, и в тот день, когда мы выполним свою задачу, Господь отошлет нас обратно как уже ненужных в Алжире.

И хотя город Константина выиграл, приобретя водохранилища, мосты и акведуки, свою живописность он утратил; в нем нет больше таких базаров, как в Тунисе; на улицах мелькают французские мундиры; в лавках говорят по-итальянски и продают ситцы!

В утешение за это небольшое разочарование нам предложили посмотреть, как выглядит мавританский бал, и мы с готовностью согласились.

Мавританские балы прекрасно объясняют удивление алжирского дея, который, увидев на вечере, куда он был приглашен, танцующего хозяина дома, богатого неаполитанского банкира, воскликнул: "Как, быть таким богатым и еще утруждать себя, танцуя самому?" В самом деле, на мавританских балах не танцуют, а смотрят, как танцуют другие.

Мы явились к нашим танцовщицам около девяти часов вечера: висевшая на стене масляная лампа освещала ветхую лестницу. Пожалуй, во всех мавританских домах вход всегда одинаков.

Вплоть до двери в комнату, где живут женщины, все довольно убого. Входишь в комнату, и по контрасту сразу поражает роскошь тех, кто в ней живет.

Комнату, куда мы вошли, приготовили для празднества; стены, освещенные лампами в виде страусиного яйца, были покрашены известью и, следовательно, сияли белизной. Пол устилали циновки с гармоничным сочетанием красок: эту традицию арабы оставили Испании, и такие циновки хорошо плетут лишь в Испании и Алжире. На циновках, прислонясь к белой стене, сидели три или четыре женщины, босые, без туфель, с увешанной золотыми цехинами бархатной шапочкой на голове, в бархатных полукафтанах и в атласных, шитых золотом зеленых или малиновых шароварах. Они курили сигареты и непрестанно пили кофе.

По крайней мере три из них были прелестными созданиями от четырнадцати до восемнадцати лет; четвертой, все еще, однако, красивой, могло быть лет двадцать пять. Если их тело и не обладало твердостью мрамора, зато кожа отличалась молочной белизной. Это была едва оттененная перламутровыми прожилками безупречно матовая поверхность, на которой резко выделялся полный сладострастия черный бархат их глаз и дуга бровей — соединяясь над переносицей, они темной линией приглушали яркий блеск их взгляда.

В глубине комнаты приготовлены были скамьи для зрителей.

Комната сбоку, отделенная обычной портьерой и освещенная одной лишь лампой, предлагала бесхитростное убежище для тех, кто желал побеседовать с танцовщицами о хореографии.

Мы подошли к этим дамам, протянувшим нам руки и предложившим сигареты, которые они крутили с поразительной ловкостью.

Другая группа, образованная сидевшими на полу музыкантами, расположилась напротив предназначенных нам скамей и готовилась пустить в ход бубны и оглушить нас звуком длинных барабанов, которые были похожи на ящики торговцев, продающих на ярмарках вафельные трубочки.

Я кое-как, с помощью жестов, пытался завязать беседу со старшей из танцовщиц, как вдруг, заставив дрогнуть мое чисто французское сердце, она отчетливо произнесла: "Шампанское". — "Что?" — спросил я, полагая, что не расслышал. Фатма (ее звали Фатмой) повторила: "Шампанское". И, чтобы помочь моей сообразительности, показавшейся ей несколько замедленной, она жестом изобразила человека, пьющего прямо из бутылки.

Ошибиться было невозможно. Я достал из кармана четыре дуро и вложил ей в руку, повторив то же самое слово "шампанское", но с интонацией, означавшей: "На шампанское, но ни на что другое".

Фатма была гораздо сообразительнее меня, ибо она сразу же все поняла и повела плечами, что означало: "Да, конечно, за кого вы меня принимаете?"

На мгновение я подумал, что имею дело с мавританкой из племени бени-лореток, но я ошибался. Единственным словом французского языка, которое запомнила жительница Константины Фатма, было слово, которое она так мелодично произнесла.

Самым поразительным было невежество этих несчастных созданий. Ни одна из них не дала себе труда подсчитать уже прожитые ею годы. Когда я спрашивал их, сколько им лет, ни одна не могла мне ответить. И только старшая сказала: "Я едва начала говорить, как рассказывала мать, когда умер бей Мохаммед-Менаменни". А так как бей Мохаммед-Менаменни умер в 1824 году, то выходило, как я уже говорил, что ей двадцать четыре или двадцать пять лет.

Другая, которой я задал тот же вопрос, подняла руку на высоту около двух с половиной футов от пола и сказала: "Я была вот такого роста, когда французы пришли в Константину". Как видите, это еще менее определенно.

Между тем зрители прибывали. То были офицеры гарнизона и два-три высших должностных лица из французской администрации. Нас представили им. Мы познакомились.

Увидев одного из них, одна танцовщица поднялась и села рядом с ним. Она была его любовницей.

В эту минуту в комнату вошла любительница шампанского, держа по бутылке в каждой руке; за ней следовал ужасный на вид грум еще с двумя бутылками.

Этот грум, этот слуга, этот лакей, назовите его как хотите, — непременный спутник мавританских женщин, которые подружились с цивилизацией. Это их лакей, их слуга, наперсник, а главное то, что в Италии называется ruffi-апо^[23]. И вообще говоря, нет на свете ничего более отвратительного, более мерзкого, более гнусного, чем этот паж.

Подруги Фатмы встретили шампанское с большим удовольствием, и четыре бутылки исчезли в одно мгновение.

О гурии Магомета, как же хорошо знал вас святой марабут, когда предсказывал: "Гяуры пройдут мимо открытых дверей дочерей правоверных; они сядут к ним за стол, и те выпьют их вино и отдадут им свои сердца". Подобно вашим сестрам на Западе, вы дочери Евы, и запретный плод для вас сладок.

Во всяком случае шампанское расшевелило наших танцовщиц. Одна из них встала, подобно поднимающемуся ужу, неспешно и грациозно, раскачиваясь, словно молодой тополек от дуновения ветерка, затем подала знак музыкантам, и танец начался.

Странный танец был не чем иным, как топтанием на месте. Однако постепенно характер танца менялся. В каждой руке танцовщица держала по вышитому носовому платку. Одна рука, левая, прикрывала лицо, словно желая скрыть от присутствующих его выражение. Другая, правая, находилась там же, где и рука стыдливой Венеры, но только эта рука была ближе к телу.

Но вот тело вздрогнуло, затрепетало, стало извиваться, затем наклонилось вперед, откинулось назад, и все это сначала медленно, а потом живее и живее. Шапочка, покрытая цехинами, упала. Узлы, стягивающие волосы, распались. Да и сами волосы рассыпались по плечам, покрыли лицо, упали на грудь, разметались, развеваясь, точно флаг; затем все убыстряющиеся движения дошли до выражения пламенного сладострастия; переломным моментом стал крик дикого зверя в любовной истоме, и танцовщица упала, лишившись чувств.