Пять или шесть человек, по всей видимости вожди, подошли на расстояние шестидесяти или восьмидесяти шагов от укрепления, выкрикивая невнятные слова, которые не могли быть ничем иным, кроме как грубыми оскорблениями и вызывающими угрозами. Эти люди стали мишенью для наших лучших стрелков, которые перебили их всех. Когда один человек падал, двадцать бросались подбирать труп, что давало солдатам возможность стрелять без промаха; таким образом было убито больше сотни человек.
Хотя наши солдаты находились в укрытии, враг тоже, благодаря непрерывному огню, убил и ранил у нас несколько человек. Горе было тому удальцу, кого любопытство толкало встать во весь рост в своей палатке или за оборонительными сооружениями, достигавшими всего лишь метра в высоту.
В подобных обстоятельствах роль полкового врача, если он сумел завоевать доверие солдат, заключает в себе нечто чудесное и даже сверхчеловеческое. Так, несмотря на свои страдания, раненые умоляли доктора Филиппа не подвергать себя опасности, ведь от его жизни зависело столько других жизней. "Доктор, — падая, кричали ему солдаты, — не беспокойтесь и не подходите, дождитесь ночи, а пока мы сами перевяжем себе раны платками. Что с нами станет, если эти негодяи убьют вас или опасно ранят? Мы же все пропадем".
И доктор Филипп действительно следовал этому совету, если только речь не шла о тяжелом ранении, когда нельзя было ждать.
Мы уже упоминали, что два смертельно раненных солдата были оставлены в Джемиле колонной; один из них вскоре умер; второй, проявляя стойкость, мужественно переносил боль, но нестерпимо страдал от жажды.
Из девяти литров воды, которые сберег хирург, оставалось всего лишь два: на целебные настои и на повязки ушло семь. Враг не отступал, и блокада могла длиться сколько угодно, так что напрасно несчастный умирающий просил пить то с яростными криками, то с отчаянием в голосе; он был приговорен, ему все равно предстояло умереть, и было бы преступлением отдать ему часть воды — она могла понадобиться другим раненым, хотя бы одного из которых смерть, возможно, пощадит.
Хирург таким образом был вынужден не только отводить от него глаза, но и бросить его на произвол судьбы; правда, он дал ему остававшийся у него лимон., и несчастный умер, прижавшись губами к корке лимона, сок из которого он высосал до последней капли. Двум оставшимся литрам воды предстояло породить множество других сцен, увы, такого же рода, как эта, а между тем прошло всего лишь три дня с тех пор, как стала ощущаться нехватка воды.
Чтобы точнее оценить создавшееся положение и лучше понять дальнейшее, надо хотя бы раз увидеть, сколь насущна потребность утолить жажду у солдата, чьи губы иссушены патронами, особенно если этот человек ранен и потерял кровь. Поэтому один раненый, дотащившись до палатки хирурга для перевязки и увидев покрасневшую от крови воду, в которую доктор Филипп окунал губку, и думать забыл о своей ране. "Доктор, — сказал он, — умоляю, дайте воды". — "Но, — возразил доктор, — если ты выпьешь эту воду, ничего не останется для перевязки раненых". — "Дайте напиться, умоляю, и не перевязывайте меня", — отвечал раненый. "А как быть с другими?" — спросил доктор. "Хорошо! Дайте мне пососать губку, другие пососут ее в свою очередь". Его просьба была удовлетворена.
И вскоре солдаты, узнав, что, когда они придут на перевязку, доктор даст им пососать губку, сами подставляли себя под выстрелы и получали новые ранения в надежде, что с помощью этого нового средства они смогут хоть немного утолить жажду.
Среди таких безотрадных сцен один любопытный эпизод обнаружил необычайную смекалку солдат. У капитана Монтобана был пес по кличке Фанор, который, страдая вместе с другими от жажды, решился в конце концов перепрыгнуть через стену, чтобы напиться воды в ручье.
При первой же попытке сделать это ружейные выстрелы напугали его; но жажда оказалась сильнее страха: он по собственной воле принял решение и сквозь град пуль бросился к ручью.
Там ему не понадобились ни бидон, ни котелок, и, напившись вдоволь, он, радостный, вернулся в лагерь. Безнаказанность сделала его более смелым, и в последующие дни Фанор в свое удовольствие бегал утолять жажду по два, а то и по три раза в день, в зависимости от своих потребностей. Двух зефиров, завидовавших счастью Фанора, осенила идея: привязать ему к носу губку. Утоляя жажду, Фанор обязательно опускал нос в воду, губка пропитывалась водой, и, возвращаясь в лагерь, пес приносил в губке воду, по объему равную содержимому стакана: с ее помощью два зефира терпеливее других переносили общее бедствие.
Еще было замечено, что за ночь обильная роса собиралась капельками на стволах ружей; и солдаты, вместо того, чтобы прикрывать стволы, стали выставлять их наружу, так же как и лезвие своих сабель, а потом лизали эти лезвия и стволы и таким образом приносили себе некоторое облегчение.
Один из командиров, капитан Мекс, исполнявший обязанности помощника интенданта, поставил свою палатку напротив палатки доктора Филиппа, и, поскольку его палатка, находясь под прямым огнем, подвергалась сильной опасности, доктор вознамерился приютить его в своей, более защищенной.
Однако подобный довод был не лучшим способом склонить капитана Мекса к такому решению, и, чтобы переманить его под свой кров, хирург предложил ему партию в пикет.
В это время один ротный солдат вызвался вырыть углубление в палатке капитана, где тот мог бы спокойно спать ночью; однако при первом же ударе лопаты пуля прошила солдату сердце.
С этой минуты капитану не разрешалось возвращаться в свою палатку, и до конца блокады он оставался гостем доктора Филиппа.
В ночь с 20-го в Константину отправили третьего посланца, но утром 21-го он вернулся в лагерь: ему не удалось пройти сквозь вражеские линии, и в него было выпущено такое количество пуль, что он чудом остался жив.
Возвращение этого человека повергло лагерь в глубокое уныние, ибо неудавшаяся попытка пересечь арабские линии вызывала опасение, что два других гонца попали в руки врага и, следовательно, не смогли выполнить возложенное на них поручение.
Впрочем, пример доктора Филиппа пошел на пользу. В лагере пошли в ход все имевшиеся там колоды карт — и чтобы обмануть жажду, и чтобы обмануть смерть, окружавшую лагерь со всех сторон.
Ночью отправили четвертого посланца, на этот раз верхом. Копыта его лошади обернули тряпками. На рассвете он вернулся: как и третьему, ему не удалось прорваться.
День 21-го и ночь с 21-го на 22-е были ужасны. Вот уже два или три дня люди с нетерпением ждали часа, когда будут резать быка или барана, оспаривая друг у друга кровь, вытекавшую из артерии. В последние часы этой последней ночи некоторые вспороли себе руки, чтобы напиться крови из собственных ран.
Поэтому угрюмая печаль овладела осажденными, когда утром они увидели, как возвращается четвертый гонец: его возвращение отнимало у них последний шанс на спасение. На мгновение возникла идея сняться с лагеря и штыками пробиться сквозь тучу арабов, но для этого пришлось бы оставить раненых на милость врага, так что это предложение, сделанное некоторыми, не нашло серьезного отклика.
Между тем наступил час, когда невозможность предпринять какие-либо дальнейшие действия стала роковым образом накладываться на сложившиеся обстоятельства. У хирурга не было больше ни воды для промывания ран, ни перевязочного материала. Внезапно на северо-востоке, на горе Улед-Якуб, показался многочисленный отряд всадников во главе с человеком, закутанным в белый бурнус и казавшимся их вождем.
Наши солдаты подумали, что подходит вражеское подкрепление и, радуясь возможности покончить со всем в решающей битве, приготовили оружие, но, к величайшему своему удивлению, заметили, что при появлении вождя, застывшего, словно конная статуя, на самом высоком пике скалы, стрельба прекратилась, как по волшебству. Но этого, по-видимому, оказалось мало, ибо вождь подал знак, широко распахнув свой бурнус, который затрепетал, будто парус, сорвавшийся с мачты; и тогда кабилы — мужчины, женщины, дети, всадники — начали отступать, потом, как если бы отступление это совершалось недостаточно быстро, на глазах у всех от вождя, сидевшего на лошади, отделилось человек тридцать, и ударами ятагана плашмя и палками погнали кабилов перед собой, подобно тому как пастухи гонят своим посохом самые мелкие и самые послушные стада.
