Взяв казарму, они перешли на площадь Верблюдов. Там стоял дом с аркадами, который следовало взять в осаду. Его защищали мозабиты.

Трижды офицеры выводили солдат на штурм, и трижды самая яростная отвага разбивалась о подножие стен. Меньше чем за четверть часа улицу усеяли тела убитых и раненых. Туземцы пользовались цепными пулями, оставлявшими страшные раны. Наконец, четвертая попытка удалась, дом захватили, и почти в ту же минуту на углу одной из улиц заметили мужчину, который, прячась за стеной, показывал одну только руку и кричал: "Вагса! Barca!^[20]"

Это был Бен-Аджуз, один из главных начальников города. Ему крикнули, чтобы он приблизился, и те же самые солдаты, которые только что среди истреблявшего их огня поклялись уничтожить всех обитателей города, забыли о страшной клятве видеть только побежденных и, опустив ружья к ноге, со свойственными нашему народу веселостью и любопытством встретили перепуганного насмерть парламентера.

Как оказалось, Бен-Аджуз являл собой лишь авангард депутации старейшин, направлявшихся к главнокомандующему. Обнадеженный оказанным ему приемом, он знаком успокоил всех остальных. Старейшины подошли, каждый из них взял за руку солдата, и депутацию направили сначала к генералу Рюльеру, только что прибывшему на Торговую улицу, а затем на брешь-батарею, где находился главнокомандующий.

Генерал взял из рук Бен-Аджуза письмо и распорядился перевести его. Городской совет перекладывал всю ответственность за сопротивление на кабилов и чужеземных наемников и просил принять капитуляцию города.

Городу была дарована полная и безоговорочная пощада, а жителям отдано распоряжение открыть свои дома под гарантию французской дисциплины. Жители повиновались и могли судить потом о нашем чувстве долга и умении держать данное слово. Не было совершено ни одного убийства, ни одного насилия, не было даже попытки их совершить.

Однако это великодушие, которое едва еще успели понять те, кто остался у себя дома и наблюдал его, не было, на беду, угадано несчастным населением, укрывшимся в касбе. В итоге французское подразделение, посланное генералом Рюльером, чтобы завладеть крепостью, нашло ее пустой, если не считать отдельных кабилов, которые, убегая при его приближении, сделали еще несколько выстрелов и исчезли на склоне глубокого оврага.

Солдаты поспешили за ними, полагая, что впереди преодолимый склон, где их ждет последняя битва. Но, прибежав на крутой спуск к Руммелю, они с криком ужаса отпрянули назад.

Им и в самом деле открылась ужасная картина.

Необычайно крутой скат вел с террасы касбы к отвесной стене скал, основание которой упиралось в массив острых, режущих камней. Там, на этих иглах, на этих пиках, на этих лезвиях из гранита лежали разбитые, окровавленные, изуродованные тела трехсот или четырехсот мужчин, женщин и детей. На первый взгляд, по тому, как они валялись вперемешку, одни на других, их можно было бы принять за кучу окровавленной одежды и тряпья. Но, наклонившись над пропастью, можно было заметить некое колыхание, что-то вроде последнего вздоха, пробегавшего по этой бесформенной и безжизненной массе. Затем, заставив взгляд остановиться на этом жутком зрелище, удавалось разглядеть приподнятые головы, шевелящиеся руки, сведенные судорогой ноги, вздрагивающие в последних предсмертных конвульсиях. В воздухе раскачивались оборванные, развевающиеся веревки, привязанные к выступам скал наверху.

Кое-какие тропки, проложенные на обрывистых склонах утесов козами и кабильскими пастухами, вели из касбы к берегам Руммеля. Каждый, собираясь бежать, рассчитывал на этот узкий проход, куда в другое время никто, быть может, не осмелился бы ступить. Первые беглецы, отступившие перед нашими солдатами, действительно отважились пойти по этим головокружительным дорогам, но вскоре их догнали более торопливые, и тогда уже для скопившейся массы людей не осталось возможности ни остановиться в своем движении, ни удержаться на крутых склонах; на краю уступа людской водопад стал рассыпаться на отдельные струи, затем, когда поток начал становиться все более бурным и плотным, лавина человеческих тел обрушилась в пропасть и со страшной скоростью и яростным натиском покатилась вниз.

Пришедшие последними больше владели собой, ведь вперед их толкал один лишь страх, а потому, дойдя до края пропасти, они остановились и с помощью веревок попытались преодолеть страшный спуск; но веревки не выдержали плохо рассчитанный вес тех, кто на них повис, так что первые и последние разбились на одних и тех же утесах.

Оставив в касбе пост, генерал Рюльер отправился к шейху города, чтобы принять вместе с ним необходимые меры для поддержания порядка в захваченной крепости.

В то же время он приказал доложить главнокомандующему и герцогу Немурскому, что город взят, что они могут войти туда и что дворец Ахмед-Бея ждет их.

Оба вошли через брешь, как и полагается победителям. Но с этой стороны города победа выглядела почти так же печально, как и с противоположной.

В самом деле, этот вход в город являл собой странное и ужасное зрелище. По мере того, как они преодолевали склон бреши, казалось, будто они поднимаются к иной воздушной среде — горячей, плотной, словно налитой свинцом, в которой человек не может существовать. У крепостной стены можно было подумать, что внизу находится кратер вулкана: все было окутано удушливым паром, вокруг носились частицы обуглившихся человеческих останков; обратив взгляд на эту обезображенную землю, сплошь покрытую шлаками, подобно склону Везувия или долине Этны, можно было разглядеть среди домов, рухнувших под дымящимися почерневшими обломками, головы с еще открытыми глазами, еще шевелящиеся руки; живые и мертвые валялись вперемешку, и казалось, что их настигли затвердевшие волны моря лавы. Все утратило свой первоначальный цвет: огонь и порох оставили угольный след на одежде и плоти, одинаково разодранных и потому не отличимых одна от другой; но самым ужасным, из-за чего холодный пот катился по лбу и у самого храброго, было то, что из этих бесформенных груд, из этих не имеющих названия масс, из этого непонятного чего-то — скрюченного, обгоревшего, превратившегося в уголь, из этих разодранных оболочек, в которых все еще бурлила, не находя выхода, кровь, неслись вздохи, жалобы, стоны и крики.

То, что видели глаза, слышали уши, вдыхали ноздри, рассказывает очевидец, нельзя выразить ни на одном языке.

Понадобились разукрашенные золотом и фаянсом покои Ахмед-Бея, засаженные апельсиновыми деревьями сады, открытые свежему ветру жалюзи, чтобы заставить двух победителей забыть о том, что им рассказывали о ка-сбе и что сами они видели у бреши.

Однажды утром Париж проснулся под звуки пушечного залпа; пушка возвещала о взятии Константины и славила имя победителя.

Увы, прославленный триумфатор 1837 года, увы, несчастный изгнанник 1848-го, не лучше ли было бы для тебя быть сброшенным с крутых берегов Руммеля или быть погребенным под обломками бреши в крепостной стене Константины, чем войти целым и невредимым в этот дворец Ахмед-Бея, где я прощаюсь с тобой!

ГЕНЕРАЛ БЕДО

Один из тех людей, кто принимал деятельное и славное участие в том великом дне, один из тех счастливцев, кому завидовал, умирая, Комб, потому что они будут жить после победы, генерал Бедо, был губернатором Константины в то время, когда мы туда прибыли.

Я не был лично знаком с генералом Бедо, но мне так часто приходилось слышать разговоры о нем у герцога Орлеанского, что, не зная его и основываясь лишь на отзывах принца, я испытывал к нему глубокое уважение.

Генерал Бедо был одним из тех людей, кого господин герцог Орлеанский беспредельно уважал. Таких людей было немного, и избранники столь здравого ума и столь верного сердца имели право гордиться оказанным им предпочтением.

Вот почему в губернаторский дворец я явился с чувством, граничившим с благоговением. Генерал был предупрежден о моем прибытии, он знал обо мне из того же источника, из которого я сам знал о нем: герцог Орлеанский говорил ему обо мне, точно так же как мне — о нем.