В начале прошлого века, когда ее посетил знаменитый английский путешественник, развалины древнего города в значительной мере еще сохранялись. В то время это была столица одной из четырех больших провинций Алжирского регентства, и ею правил бей.
Последними ее правителями были Мохаммед-Бей-Бу-Шетабья, Брагим-Бей-Герби, Ахмед-Бей-Мамелюк, Бра-гим-Бей-Гритли, Мохаммед-Бей-Менаменни и Хаджи-Ахмед-Бей. Все вместе эти последние беи правили двадцать лет — с 1817 по 1837 год. Беи долго не царствуют.
Мохаммед-Бей, прозванный Бу-Шетабья, или Отец топора, хотя и носил звание укиля Мекки и Медины, был тем не менее своего рода безумцем, причем, к несчастью, безумцем кровавым. Свое прозвище он получил потому, что самолично приводил в исполнение выносимые им приговоры. У него был топорик, которым он чрезвычайно умело отрубал головы осужденным. Топор висел у его двери, напротив турецкой кофейни, и в те дни, когда на нем не было крови, бей, чтобы тот не ощущал себя забытым, выливал на него стакан вина или чашку кофе.
Из-за столь бессмысленной жестокости его через год прогнали. Найдя прибежище в Алжире, он посвятил себя добрым делам и умер там в 1846 году в ореоле святости.
На смену ему пришел Брагим-Бей-Герби, который правил год; его заменил Ахмед-Бей и, во второй раз став беем Константины, правил два года.
Затем к власти приходит Брагим-Бей-Гритли, и, в противоположность Мохаммеду-Бу-Шетабья, которого прогнали за ужас, внушаемый им народу, нового правителя сместили за народную любовь к нему.
В Константине одинаково опасно было вызывать как чрезмерную любовь, так и всеобщую ненависть: слишком ненавистного прогоняли арабы; чересчур любимого смещали турки.
Но и будучи смещен, он не мог избежать своей судьбы; Ахмед-Бей приказал убить его в Медеа в 1834 году. Его сын стал офицером спаги в Константине.
Сменивший его Мохаммед-Бей-Менаменни был славным человеком; его сместили за то, что при нем недостаточно быстро поступали налоги.
Последний бей, Ахмед, был кулугли, то есть сыном турка и женщины из пустыни. Дед его был беем, а отец — халифом. После завоевания Алжира в 1830 году он отказал -
ся признать власть Франции. Следствием этого стали не-удавшаяся экспедиция 1836 года и удавшаяся — 1837 года.
Его ненавидели турки, зато очень любили арабы. Падение алжирского дея заставило его искать поддержки у туземного населения. Поэтому турки почти полностью исчезли, он пожертвовал ими во имя амбиций местной знати.
В 1806 году против Константины предпринималась экспедиция, оказавшая странное влияние на ту, которая была предпринята в 1836 году нами: ее возглавлял Али бен Мустафа, сын Мустафы-Инглиза.
Армия, состоявшая из тунисцев, отправилась со значительным снаряжением из Туниса через Риф, увлекая за собой все кочевое население арабов, которое шло следом, делая ее движение похожим на одно из великих варварских переселений четвертого или пятого веков. Шестьдесят тысяч душ — мужчины, женщины, дети, старики — шли с флангов и в хвосте армии, погоняя свой скот.
Вся эта масса добралась до подступов к Константине, расположилась на Мансуре и, приведя в боевую готовность артиллерию, начала обстрел города; но — то ли из-за дальности расстояния, которое нужно было преодолевать снарядам, то ли из-за неспособности наводчиков, которые их направляли, — огонь, несмотря на свою интенсивность, не причинил особого вреда; поэтому жители Константины терпеливо сносили осаду и с большим терпением дожидались помощи, за которой они обратились к Алжиру. По истечении полутора месяцев стало известно о приближении армий: одной — по суше, другой — по морю. Тунисцы двинулись навстречу сухопутной армии, но, дойдя до Уэд-Занди, заметили головную часть турецкой колонны и, не дожидаясь противника, отступили до места слияния рек Бу-Мерзуг и Руммель; там они остановились.
Три дня прошли в сражениях стрелков и в ружейной пальбе аванпостов. Наконец на четвертый день турки с холодным оружие в руках атаковали тунисцев и без единого выстрела полностью разбили их.
И тогда вся эта масса, словно огромная стая испуганных птиц, обратилась в беспорядочное бегство, оставив как на поле битвы, так и на Мансуре, сорок артиллерийских орудий, среди которых были тринадцатидюймовые мортиры и двадцатичетырех- и тридцатифунтовые пушки. Такое огромное количество техники было крупным трофеем, поэтому алжирские турки не хотели бросать его в Константине, во-первых, потому что оно представляло большую ценность, а во-вторых, потому что подобное приобретение придавало силу бею. Однако трудность транспортировки была так велика, что поневоле пришлось оставить эти сорок пушек там, где они находились.
После ухода турок орудия втащили в город, тем самым сильно укрепив его. Поэтому, когда маршал Клозель, не знавший об этой экспедиции и о ее последствиях, показал посланникам Ахмеда, думая напугать их, свои семь или восемь орудий малого калибра, с помощью которых он надеялся пробить брешь в крепостной стене Константины, те вернулись в город, со смехом сравнивая наши средства нападения со своими средствами защиты. Одной из этих пушек и был убит генерал де Данремон.
На другой день, ранним утром, в то время как Жиро с Буланже кинулись на улицы Константины в поисках живописных картин, я в поисках истории устремился к старой бреши.
Мне хотелось посидеть на позиции Кудият-Ати. Генерал Вале приказал перевести в эту точку батареи Мансуры, которые, правда, подавили огонь касбы, но далеко не оправдали возлагавшихся на них надежд.
Нужно увидеть пропасти на горном склоне, по которому карабкались люди, переносившие эти орудия, чтобы составить себе представление о препятствиях, какие способен преодолеть человеческий дух; я вряд ли отважился бы ступить один с окованной железом палкой в руках туда, где прошли целые полки, тащившие на руках, под вражеским огнем, двадцатичетырехфунтовые пушки и тридцатишестифунтовые мортиры. На их транспортировку ушли два дня и две ночи.
Эта батарея открыла огонь 11 октября 1837 года. Страшные последствия не заставили себя ждать. За два или три часа венчающая часть городских стен была разрушена и крепостные орудия остались без защиты.
Около половины третьего гаубица, наведенная майором Малешаром на цель, которую указал маршал Вале, произвела первое разрушение. И тотчас радостный крик вырвался у всех, кто присутствовал при этом зрелище, а это была часть армии.
С этого момента Константина, можно считать, стала нашей. Брешь — это дверь, через которую наши солдаты всегда могут войти. В ту же минуту генерал-губернатор, оценивший опасность, которая грозила осажденным, и полагавший, что те тоже ее взвесили, направил в город предложения о капитуляции.
Ответ был получен лишь на другой день: как и следовало ожидать, возвышенно-высокопарный, словно отрывок из арабской поэзии.
"У нас в Константине, — говорили осажденные, — имеются складыу заваленные военным снаряжением и съестными припасами. У французов не хватает зерна и пороха? Мы их пришлем; но они говорят о бреши и капитуляции: мы не понимаем, что они этим хотят сказать. За брешью стоят домау в домах находятся воины, и мы не сдадим города до тех пору пока не будут сожжены все дома и убиты все воины".
Генералу де Данремону перевели этот ответ. "Хорошо, — сказал он. — Это мужественные люди. Что ж, Константина обойдется нам дороже, но слава окупит кровь".
Первой кровью, которой суждено было пролиться, была его собственная. Генерал сел на лошадь и вместе с господином герцогом Немурским направился в сопровождении своего штаба на Кудият-Ати.
Было восемь часов утра; на горизонте весело засверкало солнце, обещая хорошую погоду и наполняя сердца радостью. В течение нескольких часов пробитой брешью еще можно будет воспользоваться, а это означало, что в тот же день или на следующий Константина станет нашей. Проезжая среди солдат, граф де Данремон мог в каком-то смысле черпать радость, написанную на всех лицах. Он спешился и по-прежнему в сопровождении герцога Немурского направился к полностью открытой точке, контролируемой крепостной пушкой. Эта точка была столь опасной, что генерал Рюльер попытался остановить его, но бывалый солдат лишь улыбнулся в ответ на высказанные опасения: людям, которым живыми и невредимыми довелось выйти из тех великих сражений Империи, что называются Аустерлиц, Москва-река и Ватерлоо, казалось, будто любая новая битва всего лишь стычка и смерть уже не властна над ними.
