Наконец мы вспомнили, с каким нетерпением ожидают нас на "Быстром", и, решительно разорвав путы гостеприимства, тронулись в путь. Это означало во второй раз покинуть Тунис.
Около десяти часов мы оказались на борту: капитан велел приготовить ужин, мы сели за стол, после чего корабль стал сниматься с якоря.
В полночь поднялась великолепная луна. При ее бледном свете мы смогли еще раз бросить взгляд на прекрасное озеро, за которым скорее угадывался, чем виднелся Тунис. Но вот мы обогнули мыс Карфаген, и все исчезло.
ЛА-ГАЛИТА
Море было спокойно, ветер попутный; всю ночь мы шли со скоростью семь узлов, а утром, проснувшись, увидели небольшой островок Л а-Галита.
Остров Ла-Галита, подобно острову Монте-Кристо, на который он немного похож, населен зайцами и козами; узнав об этом, мы попросили капитана остановиться там на несколько часов, и, как всегда, капитан поспешил исполнить наше желание.
Незадолго до нашего появления на том самом месте, куда мы прибыли, произошло довольно любопытное событие. Одна еврейка из Туниса вышла замуж за жителя Бона, а через два года после свадьбы вернулась в Тунис. Доискиваясь причин ее возвращения, большей частью сходились на том, что мужу не понравилось ее легкомысленное поведение и потому они расстались.
Однако через несколько месяцев после ее возвращения в Тунис к ней приехал муж, а так как супругов видели вместе, и к тому же они, казалось, жили в полном согласии, то обвинение, выдвинутое против жены, отпало само собой. Мало того, муж, как выяснилось, приехал за женой, не имея сил, по его словам, без нее жить. В Алжире им было основано новое дело, и оба супруга сели на небольшое греческое судно, чтобы отправиться руководить этим делом.
В действительности никакого дела в Алжире не было, а любовная вспышка оказалась притворством. Еврей вынашивал лишь один план: избавиться от жены, и греческий капитан, получивший за это две тысячи пиастров, взялся помочь ему по мере сил в осуществлении его замысла.
На помощь двум сообщникам пришел случай; из-за непогоды судно сильно качало, и у несчастной женщины началась морская болезнь, лишившая ее всякой способности к защите; впрочем, не зная о нависшей угрозе, бедная женщина и не думала защищаться.
В ее каюту внезапно вошли капитан с мужем и заткнули ей рот. Затем принесли ящик, в который и заколотили ее. Потом бросили ящик в море. Наступила ночь, никто не видел, что произошло, или просто никто не придал этому значения.
Судно, отличный парусник вроде нашего, шло со скоростью семь узлов и вскоре потеряло из вида ящик, плававший по воле волн.
Три часа спустя, когда стало уже светать, с парохода "Сфинкс", отплывшего из Ла-Гулетты через пять часов после греческого судна и следовавшего по тому же пути, заметили какой-то предмет, принятый сначала за шлюпку, потом за тюк и наконец за ящик. Судно застопорило ход, с него спустили шлюпку. Матросы выловили ящик и доставили его в шлюпке на пакетбот.
В пути им показалось, что из ящика доносятся стоны; однако под рукой у матросов никакого инструмента не было, и потому они ограничились тем, что налегли на весла, обращаясь к странной поклаже с вопросами, в ответ на которые слышались лишь какие-то нечленораздельные звуки.
Ящик поставили на палубу и послали за плотником. Топор и рычаг сделали свое дело; крышка отскочила, и под ней нашли голую и наполовину задохнувшуюся женщину. То была наша еврейка. Она рассказала свою историю.
"Сфинкс" тоже направлялся в Алжир. Капитан приказал идти на полных парах. Около полудня он опознал греческое судно, а к вечеру догнал его и опередил. "Сфинкс" прибыл в Алжир на двенадцать часов раньше греческого судна. Так что у капитана было время сделать заявление, а у женщины — подать жалобу.
Первой, кого увидел муж, ступив на мол, была его жена, а за ней — жандармский патруль. Что же касается греческого капитана, то он не счел разумным высаживаться на берег; увидев с борта своего судна, как арестовывают еврея, он поспешил снова выйти в открытое море.
Мужа судили, приговорили к смерти и казнили, к величайшему удовольствию мавров и арабов, для которых нет большей радости, чем видеть насильственную смерть еврея.
Эту занимательную историю Юнис рассказывал Полю, переводившему мне ее постепенно, пока мы бросали якорь на расстоянии ружейного выстрела от острова. Глубина там оказалась в семнадцать морских саженей, а дно глинистое и поросшее водорослями.
Среди скал, которыми щетинились подступы к берегу, скрывалась маленькая лодка; она принадлежала ловцам кораллов. Мы обменялись с ними несколькими словами: это были неаполитанцы.
Спустив в свою очередь лодку в море, мы начали охотиться на поганок, которые плавали вдоль берега, с удивлением наблюдая, как их необитаемый остров принимает 10 декабря 1846 года от Рождества Христова столь славную и многочисленную компанию.
Нам пришлось испытать определенные трудности, причаливая к острову, представлявшему собой не что иное, как нагромождение утесов: от них время от времени отделяются части величиной с обычный дом, которые затем, подпрыгивая на склонах, раскалываются и уже в виде обычных скал достигают моря. Там, на глубине в восемь или десять футов, они оказываются наполовину погруженными в воду, а наполовину лежащими на поверхности.
Перескакивая с одной скалы на другую, нам удалось добраться до самого острова. Попав на твердую землю, мы было решили, что спасены; однако впереди нас ожидали все те же трудности: мы оказались на границе хаоса, и нам предстояло преодолеть новое скопление обломков. Наконец это нам удалось, и мы ступили на каменистую почву, где из каждой щели в скале вылезали одинокие длинные травинки, прямые и ломкие, как сухой хворост, и достигавшие высоты двух футов.
Едва я успел пройти шагов двести среди этой травы, как из-под ног у меня выскочили два зайца. Случаю было угодно, чтобы я убил обоих. При звуке выстрела, повторенном эхом, мы увидели, как справа от нас появилось стадо диких коз, устремившихся на самые крутые вершины острова. Александр, Дебароль и наш юный хирург бросились следом за ними. Маке, Жиро, Шансель и я, напротив, двинулись налево.
В итоге, поскольку левая сторона острова была равнинной, а правая — возвышенной, мы ограничились охотой на зайцев, в то время как другие возымели желание добыть коз.
Я был несколько обеспокоен; эта прогулка среди скал, подвижных, словно зубы в своих альвеолах, и в любую минуту готовых скатиться в море, казалась мне опасной. Я выдвинул имевшиеся у меня возражения, но, как и ожидал, с горечью увидел их отвергнутыми. Спутники наши исчезли в складках местности. Мы же продолжили охоту.
Матросы, получившие увольнение, следовали за нами, образуя круг; таким образом, немногие зайцы имели возможность ускользнуть от облавы, мы видели лишь их белые зады, мелькавшие словно молнии среди высокой травы.
Ружейными выстрелами мы убили их штук двадцать; матросы же, со своей стороны, убили трех камнями. Шансель, кроме того, подстрелил кулика. Мы вели стрельбу, напоминавшую стычку пехотинцев. Время от времени нам вторил выстрел из-за горы.
Один из таких выстрелов заставил меня обернуться. Я увидел пороховой дымок, а затем нечто похожее на Деба-роля, быстро скользившее по скалистому склону. Однако скользил он не на спине, не на животе, не на левом или правом боку и не головой вниз: он скользил на заду. Причина этого нам была объяснена позже. Оступившись, Дебароль, в ущерб своим панталонам и их подкладке, преодолел в таком положении, показавшемся ему наименее опасным, расстояние в несколько туаз.
Александр же был увлечен собственным бегом. Я видел что-то вроде циркуля, раскрывавшегося от скалы к скале — то был он. Остановиться ему удалось, лишь пожертвовав своим ружьем: он вонзил его приклад между двумя камнями. Приклад раскололся.
К этим двум событиям и свелись происшествия дня. О козах, разумеется, и речи не было. Между тем каждый творил чудеса; но вот чего мы никак не могли понять, так это почему, несмотря на бесчисленные пули, которые были посланы вдогонку козам, ни одна из них не оказалась подстрелена.
