И вот последнее слово о городе, о его жителях, о бее, о консульстве, обо всех. Еще несколько страниц, где я соберу любопытные подробности, возможно упущенные в предыдущих письмах.

В Тунисе есть не только гробница Людовика Святого, но еще и коллеж Святого Людовика. В ту пору, когда мы нахо-лились в Тунисе, коллежем руководил временно исполняющий обязанности директора г-н Эспина. Вот история создания этого учебного заведения.

К часовне Людовика Святого, о которой мы рассказывали в одной из предыдущих глав, приставлен достойный священнослужитель аббат Бургад, который понимал, что когда он пересечет море и поселится в Африке, задача его отнюдь не ограничится тем, что ему придется отслужить две или три мессы в год на том месте, где, вернее всего, находился древний языческий храм, а вовсе не смертное ложе святого короля.

Благодаря часовне Людовика Святого, цивилизация лишь одной ногой ступила в Африку. Аббат Бургад решил сделать все, чтобы она укоренилась там и никто никогда не мог бы ее оттуда изгнать.

Прежде всего он призвал туда пятнадцать сестер милосердия, принадлежащих к конгрегации Святого Иосифа, которая была основана во Франции баронессой де Виалар. Эти святые девы основали одновременно приют, школу для девочек и больницу Людовика Святого.

После этого аббат задумал коллеж для мальчиков.

Но только в 1832 году с помощью всего лишь тысячи франков, присланных ему французским королем, аббату Бургаду удалось основать этот коллеж, который теперь насчитывает более двухсот учеников, изучающих одновременно французский, итальянский и арабский и с одинаковой легкостью говорящих на этих языках. Пятницы и субботы посвящены там урокам химии, физики и черчения.

Узнав об успехах этого великолепного заведения, король превратил в ежегодную субсидию в тысячу франков ту помощь, которую вначале он оказал единовременно; однако тысяча франков ренты — это так мало для учебного заведения, которое отступит от первейшего правила своего основателя, то есть от милосердия, если не примет какую-то часть учеников бесплатно.

И не лучше ли в таком случае давать Французскому театру, который, если им хорошо руководить, может существовать и без субсидии, всего лишь триста восемьдесят тысяч франков, направляя двадцать тысяч франков в тунисский коллеж?

Мы посетили коллеж, в котором наш визит вызвал волнение. Четверо или пятеро наказанных учеников получили ради нас прощение.

Большая черная доска была испещрена арабскими строчками. Строчки эти оказались изречениями. Я попросил перевести их мне и три или четыре переписал. Вот они.

"Слово, вырвавшееся у тебя, — твой господин. То, которое ты удержал, — твой раб".

"Слово — серебро, молчание — золото".

"Кто ударит собаку, бьет по хозяину".

"Нежная душа всегда печалится".

"Терпение — ключ к радости, торопливость — к раскаянию".

"Даже если твой друг из меда, не лижи его с головы до ног".

Добавим к этим изречениям еще одно, которое, хотя оно и было написано не на доске в коллеже, а просто на стене, показалось мне не менее достойным. Вот оно:

"Ни за что не женись на вдове, даже если щечка ее похожа на цветущий букет; сколько бы ты ни старался выполнять и даже перевыполнять обязанности, возлагаемые на тебя браком, ты все равно то и дело будешь слышать одни и те же вздохи: Да смилуется Господь над моим бедным усопшим "".

Во время прощальной беготни мы встретили Жиро, не знавшего, то ли ему смеяться, то ли горевать. Вы помните, сударыня, ту очаровательную мавританку, о которой я рассказывал и которой посчастливилось привлечь внимание наших двух художников? Так вот, они за ней последовали, воодушевленные пламенными взглядами, которые она на них бросала сквозь складки своего покрывала. Она не говорила по-французски, а они не говорили по-арабски, поэтому им пришлось прибегнуть к изначальному языку, языку жестов, и тут они обнаружили, что прелестная мавританка была юным мальчиком.

Впрочем, согласитесь с одним обстоятельством: на Востоке нелегко отличить с первого взгляда мальчика от юной девушки; та же красота облика, те же блестящие глаза, алые губы, жемчужные зубы да еще та же драпировка, подчеркивающая то, что видно и чего не видно.

Мы отложили на последнюю минуту наши покупки; когда к двум часам мы вернулись в консульство, базар был уже открыт.

Ах, сударыня! Рассказать Вам об ужасных соблазнах, охвативших меня при виде ожерелий, браслетов, булавок; при виде шелковых и газовых тканей с широкими золотыми полосами, при виде ковров из Смирны и Триполи, сундуков, украшенных ракушками, столов, инкрустированных перламутром, — рассказать обо всем этом означало бы возобновить и без того жестокую пытку.

Наши два араба дожидались нас; у каждого из них был небольшой сверток со сменной одеждой и плащ с капюшоном, в который они завернули свои инструменты; оба выглядели спокойно и уверенно, словно речь для них шла всего-навсего о поездке в Ла-Гулетту; увидев меня, они поцеловали мне руки и назвали меня с ид; все было договорено, они принадлежали мне, остальное их уже не касалось: теперь я должен был заботиться о них во время путешествия, я должен был защищать их от опасностей, о которых они не имели представления, но которые, как они полагали, должны существовать, и я должен был вернуть их в назначенный день на родину, к их семье.

Они прихватили с собой двух кур, не зная, куда мы направляемся и будет ли что поесть на следующий день в тех краях, куда мы едем.

Поль употребил все свое красноречие, пытаясь убедить их в том, что нет никакой нужды брать с собой этих двух кур, но они ничего не желали слушать, заявив, что куры пригодятся если не для них, то для меня.

Наступила минута прощания, матросы с "Быстрого" грузили наши сундуки, к которым на каждой стоянке прибавлялось по три-четыре ящика; мы никак не могли решиться расстаться с Лапортом, Котелем, Руссо, нашим замечательным сардинским консулом, который устроил для нас такой прекрасный бал, нашими замечательными соотечественниками, которые дали в нашу честь такой великолепный обед; наконец, с Сент-Мари, который собирался отправиться в одно из тех своих смелых путешествий, что стали для него игрой, а для всех его друзей — кошмаром.

Пятьдесят человек проводили нас на берег, в то время как с террасы наверху дамы махали нам платочками.

Темнело быстро; нельзя было терять время, луна должна была появиться лишь в полночь, так что мы могли заблудиться на озере. Обнявшись в последний раз, мы прыгнули в лодки.

До тех пор пока день не угас, наши друзья оставались на берегу, но вот мало-помалу расстояние сгустило разделявшую нас сероватую пелену, предметы в конце концов потеряли очертания, потом слились и вовсе исчезли. Я сделал два выстрела как последний прощальный знак, и мы уже не пытались больше ничего разглядеть: наступила ночь.

Через час такого плавания мы заметили, что заблудились на озере. В самом деле, ничто не указывает здесь путь, кроме тех вех на поверхности воды, о которых я уже говорил и которые ночью становятся в общем-то бесполезны, поскольку их не видно.

Наконец после еще одного часа блужданий наугад мы увидели перед собой темный водоем и узнали Ла-Гулетту. В эту самую минуту на молу появился с факелом г-н Гас-пари, который догадался о том, что с нами произошло. Он видел лодки, направлявшиеся за нами, и дожидался нашего возвращения.

Пришлось высадиться; нас ожидал пунш, а в четырех углах вокруг пылающей чаши — бутылки розолио, мараскина и два-три незнакомых мне ликера.

Тут мне пришлось принять в подарок плод его десятилетних изысканий, медали, фрагменты мозаики, обломки статуэток: так появился еще один ящик вдобавок ко всем прочим.

Я попросил его показать мне зал, где произошло сражение двух кузенов, и он отвел меня туда; стена еще хранила следы пуль, хотя отверстия были заделаны гипсом.