Впрочем, искатели золотого песка нашли способ противостоять гадюкам и скорпионам; ночью они в кожаных сапогах пересекают пустыню на верблюдах, которые несут мешки с толченым углем. Кожаные сапоги защищают от зубов змей и жала скорпионов, а угольная пыль, рассеянная в светящихся местах, указывает на следующий день при солнечном свете прииск, который следует разрабатывать.

А не являются ли эти змеи и скорпионы теми чудовищами, что в древности охраняли подступы к сокровищам?

Мы вели торг по поводу львиной шкуры, но с нас потребовали за нее безумную цену. Сначала мы было подумали, что нам посчастливилось напасть на самого охотника, но, как оказалось, торговец получил шкуру из вторых рук. Лев был убит в горах Ле-Каф, отделяющих регентство Туниса от провинции Константины.

Это топографическое указание напомнило мне о Жераре, нашем Истребителе львов. Я спросил у араба, не знает ли он его. Действительно, он его знал, причем под тем же самым прозванием, что и мы.

Правда, с присущей арабам страстью к преувеличениям, составляющей поэзию их речи, он улыбнулся и покачал головой, когда я сказал ему, что Жерар убил уже десять львов. "Десять, двадцать, сто, пятьсот, тысячу", — заявил он. "О-о! — воскликнул я. — Это многовато". Он опять покачал головой, повторив: "Тысячу. — И продолжал: — А теперь, когда ему встречается львица, он гнушается ее убивать и, пнув ее ногой в зад, говорит ей: "Ступай за своим мужем"".

В связи с Гельмой и Константиной, а главное, в связи с Жераром мы еще вернемся к историям со львами. Арабы рассказали мне немало интересного на эту тему.

Но пока отметим характерный факт: в арабском языке одно и то же слово — Сид — обозначает и "господин" и "лев". Поэтому, когда арабы называли дона Родриго "Сид", они называли его не только господином, но еще и львом.

Выйдя с базара, мы пошли посмотреть городской дворец бея. Самое свежее памятное событие, связанное с этим зданием, это пребывание в его покоях господина герцога де Монпансье. Однако воспоминание об этом событии осталось здесь незабываемое: изысканная учтивость принца и щедрость, проявленная им при отъезде, снискали ему множество друзей среди постоянных обитателей дворца.

Впрочем, сам дворец ничем не примечателен, если не считать ту самую современную резьбу, которую я уже видел в гробнице Людовика Святого и которую выполнил, как мы говорили, паломник Юнис, Хаджи Юнис.

В итоге, охваченный желанием сделать себе в Париже арабскую комнату, я поинтересовался по возвращении в консульство, где живет этот художник. Получив адрес, я поручил Полю отправиться туда и привести ко мне того, с кем я хотел поговорить.

Через час художник был в консульстве; его сопровождал мальчик двенадцати лет, ребенок дивной красоты — впрочем, все могли видеть его в Сен-Жермене в течение года, который он там провел. Имя его было Ахмед, сокращенное от имени Мохаммед.

Что же касается самого художника, то это был человек от сорока до сорока четырех лет, с безупречно правильными чертами лица, с прекрасными черными глазами, прямым носом и седеющей по краям бородой. Одет он был с некоторым изяществом.

Я спросил его, не претят ли ему путешествия. Он ответил, что путешествия для него дело привычное, поскольку он бывал в Мекке. Тогда я предложил ему поехать со мной во Францию. Он показал мне на сына. Я подал ему знак, что согласен.

"Я охотно поеду во Францию", — сказал он.

"Стало быть, вы доверяете мне?"

Он пристально посмотрел на меня и произнес:

"Да".

"Сколько вы с меня возьмете?"

Он задумался на мгновение.

"Найду ли я приют в твоем доме?" — спросил он.

"Найдешь".

"Буду ли я жить и питаться по своим правилам?"

"Ты сам будешь готовить себе еду и устроишь свою комнату по собственному усмотрению".

"Хорошо! Перед отъездом ты дашь моей жене задаток, четыреста пиастров^[18], в счет моей работы".

"Согласен".

"Мне ты будешь платить четыре пиастра в день".

"Что еще?"

"Два моему сыну".

"Еще что?"

"Это все".

"Нет, этого мало. Я дам тебе вдвое больше".

Он посмотрел на меня, потом на консула. Господин Ла-порт понял его.

"Он все заплатит", — сказал консул.

"Так ты, стало быть, важный господин?" — спросил Хаджи Юнис.

"Нет, но я человек, который ценит талант и платит за него столько, сколько позволяют возможности".

Я заметил, что художник собирается высказать последнее соображение.

"А поездка?!" — спросил он.

"Расходы я беру на себя".

"В таком случае, — сказал он, — я в твоем распоряжении, если будет на то воля бея, моего господина".

"Ах, черт! — воскликнул Лапорт. — Я и не подумал об этом".

Действительно, это было самым трудным. Мало того, что бею не нравилось, когда его подданные путешествовали, ибо он опасался появления у них охоты к эмиграции, но Юнис, кроме всего прочего, в то самое время, когда я нанимал его, был занят тем, что покрывал резьбой усыпальницу походного бея.

Это обстоятельство требовало переговоров с беем; запрягли кабриолет, и я вместе с Лапортом отправился в Бардо. После того как мне поведали все эти страшные истории с казнями, которые я пересказал, и в особенности историю с Аль-Шакиром, Бардо приобрел в моих глазах грозный облик, не замеченный мною в первый раз. Это не помешало, однако, ужасным боабам склоняться перед нами в поклоне и открывать нам все двери.

Добраться до бея оказалось гораздо проще, чем у нас во Франции добиться встречи с начальником отдела министерства внутренних дел. Принял он меня чудесно и спросил, не собираюсь ли я сообщить ему еще одну добрую весть. Лапорт сказал, что на этот раз их у меня нет, но зато я хочу попросить бея о милости.

"Тогда добрая весть за мной", — промолвил бей. Лапорт изложил ему мою просьбу. Лицо бея слегка омрачилось. "Но, — сказал он Лапорту, — знает ли твой друг-ученый, что Юнис работает на меня?" Лапорт перевел мне вопрос. "Да, светлейший, — отвечал я ему, — но ты сейчас поймешь. Ты повелел ему соорудить твою усыпальницу, а я хочу попросить его сделать мне спальню. Моя спальня нужна для того, чтобы пользоваться ею при жизни, а твоя усыпальница понадобится лишь после твоей смерти, значит, тебе не к спеху и ты можешь уступить мне свою очередь".

Ответ показался бею вполне логичным. "Я отдаю тебе Хаджи Юниса, — сказал он, — заботься о нем хорошенько и пришли мне его как можно скорее обратно".

Я горячо поблагодарил бея, причем с несравнимо более искренними чувствами, чем тогда, когда он пообещал мне Нишан. Нам выдали паспорт Юниса, и мы вернулись в консульство. При виде паспорта Юнис обрадовался не меньше меня. Было ясно, что если мне хотелось взять его с собой во Францию, то и ему очень хотелось туда поехать.

Поскольку отъезд был назначен на послезавтра, я дал Юнису четыреста пиастров и попросил его быть готовым следовать за мной.

Отъезд ему облегчил не кто иной, как Поль, этот араб из Дарфура, говоривший с ним на старом арабском языке и заверивший его на этом языке, что у меня ему будет лучше, чем дома.

Это обещание я добросовестно сдержал. После четырех месяцев пребывания во Франции Хаджи Юнис отправил жене письмо от своего имени и от имени сына и, описывая достаток и изобилие, в котором они жили, сумел в одной только фразе полностью выразить свою мысль:

"Annifarchan hitter". ("Мы утопаем в пшенице".)

ОТЪЕЗД

После шести дней пребывания в Тунисе, промелькнувших как один час, мы наконец покинули этот город, чтобы приблизиться к Вам, сударыня, ибо он был крайней точкой нашего путешествия.