После того как лед был сломан, вопросы посыпались один за другим. Что же я делал в Испании?

Я отвечал, что имею честь быть лично знакомым с королем Франции и принцами; что я имел несчастье быть в достаточно натянутых отношениях с отцом, но при этом имел честь сохранять довольно хорошие отношения с сыновьями; что один из этих сыновей, о котором он несомненно слышал, ныне покойный герцог Орлеанский, не раз благоволил называть меня своим другом; что другой сын короля, еще более ему известный, чем первый, герцог де Монпансье, унаследовал дружеское расположение ко мне брата и пригласил меня на свою свадьбу, состоявшуюся в Мадриде; что, оказавшись в Мадриде, я пожелал добраться до Алжира, а очутившись в Алжире, не хотел покидать Африку, не помолившись на могиле Людовика Святого, который, как ему, должно быть, известно, был великим марабутом; что я как раз собирался поехать исполнить этот долг, но, узнав о желании его светлости оказать мне честь своим приемом, тотчас же поспешил выразить ему мое глубокое почтение.

Все это было переведено бею его переводчиком, однако нетрудно было заметить, что объяснение не совсем его удовлетворило: талиб, друг будущего наследника короны, талиб, приглашенный на бракосочетание принца крови, талиб, прибывающий на корабле мощностью в двести двадцать лошадиных сил и приветствующий его светлость двадцатью одним пушечным залпом, на которые он на всякий случай ответил, о чем, судя по всему, едва ли не сожалел, — все это было для бея так ново, так необычно, так неправдоподобно, что, вполне вероятно, без Лапорта, каждый раз кивавшего в подтверждение сделанных мною заявлений, он не поверил бы мне.

Тем временем нам принесли трубки, набитые латакий-ским табаком, и кофе с ароматом розы.

Тут хранитель печати, видя, что правитель предается размышлениям, вызванным, несомненно, тем, что я ему сказал, в свою очередь обратился ко мне, и я отвечал ему как мог, не теряя, однако, из вида походного бея, который, со своей стороны, завязал беседу с Лапортом.

Вдруг я заметил, что лицо бея омрачилось, и он так тяжело вздохнул, что вздох этот можно было принять за стон. Какое-то время я не мешал ему предаваться печали, а затем, воспользовавшись минутой молчания и не догадываясь, какое облако затмило сознание нашего достославного хозяина, спросил, что с его светлостью. "Его светлость очень тревожится", — отвечал Лапорт. "О чем же?" — "Нет известий от его светлости правящего бея, отбывшего, как вы знаете, во Францию, а так как стало известно о сильной буре, пронесшейся над всем Средиземным морем, здесь опасаются, не случилось ли с его светлостью какого-нибудь несчастья".

Внезапно меня осенило. Покидая Алжир, я захватил номер "Прессы", доставленный в тот же день; выезжая утром в Бардо, я взял этот номер, чтобы почитать в дороге. Газета осталась у меня в кармане, но мне казалось, что в нескольких строчках, которые я успел просмотреть, речь шла о бее Туниса.

Я поспешно достал газету из кармана. Бросив взгляд на короткие новости, я прочитал следующую:

"Сегодня утром бей Туниса прибыл в Париж; его светлость немного устал после путешествия, но чувствует себя прекрасно".

Я передал газету Лапорту.

Походный бей следил за тем, что я делаю: живость наших движений всегда беспокоит восточных людей, наши жесты им ни о чем не говорят — они опережают их мысль.

Лапорт прочитал это сообщение и поспешно поднес газету к глазам походного бея, показав ему пальцем две строчки и тут же переведя их на арабский. "Это правда?" — спросил бей, похоже не совсем доверявший газетам. "Это официальное сообщение", — ответил Лапорт. "И эту газету принес ученый?" — снова спросил бей. "Да, ученый". Бей повернулся ко мне с выражением непревзойденного достоинства на лице. "Раз ты ученый, — сказал он, обращаясь ко мне, — то должен знать одно правило". — "Какое, светлейший?" — спросил я, поклонившись. "А вот какое: любой, кто приносит добрую весть, имеет право на вознаграждение, равноценное принесенной им вести. Твое известие драгоценно, и, не зная ничего более ценного, чем прославленный орден Нишан, я прямо сейчас объявляю тебе, что после приветствия, которое будет высказано мною двоюродному брату по случаю его благополучного возвращения, первыми моими словами, обращенными к нему, станет просьба об оказании тебе такой милости. Если бы я мог даровать ее сам, то сделал бы это немедленно, но это исключительное право самого государя. Скажи мне, где ты живешь, и, если ты вернешься не раньше чем через месяц, твои слуги по возвращении повесят тебе на шею этот знак моей признательности".

Я счел это предложение настолько удачным, что поступил с ним как с лампой шейха эль-Медина. Я его принял.

Хранитель печати спросил мой адрес, я дал ему его. "А теперь, — сказал бей, — как ты считаешь, мой двоюродный брат надолго задержится в Париже?" — "Светлейший, — отвечал я, — когда гость такого ранга, как твой брат, приезжает в Париж, Париж, подобно Фивам, распахивает сто ворот, чтобы впустить его, но не открывает ни одни, чтобы дать ему выйти". Как видите, комплимент этот вполне соответствует восточному стилю.

Походный бей, без сомнения, не нашел ничего более арабского, чтобы ответить мне на то, что сказал ему я сам. Поэтому он лишь любезно поклонился.

Я принял его поклон за прощальный и попросил нашего хозяина выразить мое нижайшее почтение его светлости, пытаясь согласовать свой жест со словами переводчика, после чего мы вышли вместе с хранителем печати, проводившим нас до двери.

Чтобы покончить с обещанием бея, поспешим сказать, что по возвращении к себе домой в Париж, на улицу Жу-бера, я действительно получил из рук моего секретаря обещанный Нишан, о котором, признаюсь, никогда не думал, а главное, о котором и не помышлял.

Бей, правящий бей, тот, о ком мы только что говорили и кто находился в это время во Франции, — превосходный, славный человек, и я говорю это вовсе не в упрек тому, кто нас принимал и кого мы сочли наделенным отменной учтивостью.

Но сначала скажем несколько слов об этом последнем, то есть о походном бее. Его зовут Сиди-Мохаммед, он двоюродный брат нынешнего бея и будет его наследником. Наследование — основной закон смены власти в Тунисе; однако, как во всех турецких странах, закон этот подвержен множеству случайностей, и самая частая из них и самая серьезная — удавка.

"Походным" его называют потому, что дважды в год он с небольшим военным отрядом объезжает Регентство, чтобы собрать налоги; налоги эти составляют десятую часть государственных доходов. Во время таких объездов походный бей, подобно правящему бею, имеет право казнить и миловать. Доходы тунисского бея составляют примерно двадцать миллионов франков.

Говоря о правящем бее, мы уже отметили, что это превосходный человек с щедрой душой: во время разлива Луары он дал 50 000 франков пострадавшим от наводнения. Бен-Хайят, его поверенный в делах во Франции и его здешний откупщик, находился в Париже во время покушения Леконта на французского короля. Едва узнав, что по особой милости Провидения это седьмое или восьмое покушение на короля не удалось, Бен-Хайят тут же послал 10 000 франков для бедных.

"Это много", — сказал ему кто-то.

"С Господом расчетов не ведут", — ответил Бен-Хайят.

Один из солдат новой армии, о создании которой мы рассказывали, был отпущен на волю, а затем снова насильно привлечен на службу. Он пошел повидать бея, что, отметим попутно, сделать здесь проще простого.

"Светлейший, — сказал он ему, — мой отец был некогда богат и имел большое число рабов; среди этих рабов один был особо отмечен управляющим за свое хорошее поведение, и его отпустили на волю; с тех пор отец мой впал в нищету и умер; я пережил его и вынужден трудиться, и вот, трудясь с утра до вечера, я едва зарабатываю на жизнь; будь у меня тот раб, я заставил бы его трудиться вместо себя, и, получив благодаря его труду облегчение, я бы меньше уставал, а денег имел бы больше: могу я вернуть этого раба?"