Мы устремились под темный, извилистый свод, служащий входом в Тунис. Он ведет на маленькую площадь, где находится рынок. Напротив этой площади возвышается дом с зелеными жалюзи, единственный европейский дом, увиденный мною в Тунисе. Это жилище английского консула.

Французское консульство расположено в ста шагах от его двери. Мы вошли туда. Я с радостью отметил, что это поистине мавританский дом. Говорю "с радостью", потому что г-н де Лапорт предложил мне свое гостеприимство. Не имея возможности, к своему величайшему сожалению, разместить нас всех, он хотел оставить по крайней мере меня. Я не противился, радуясь случаю воочию познакомиться с мавританскими нравами.

В самом деле, консульство является одновременно убежищем, судом и тюрьмой. Убежищем для тех, кто укрывается там и взывает к защите со стороны Франции; судом для тех, кто хочет взять французского консула в третейские судьи, и тюрьмой для тех, кто был осужден этим самым консулом.

Лапорт показал нам свое диктаторское седалище. Это было что-то вроде трона, устроенного из великолепных львиных шкур. Под каждой рукой у него был лев в виде подлокотника кресла, львиная шкура за спиной, львиная шкура под ногами. Я не видел ничего более величественного, чем этот трон. Будуар Геракла, да и только!

В этот день в консульстве было все, чего мы только могли желать: беженец, которого Лапорт сделал своим поваром; заключенный, три дня назад осужденный за долги; еврейка, подавшая жалобу на своего мужа.

Лапорт предложил нам начать с еврейки; вечером он должен был познакомить нас с поваром, а заключенного приберег для нас на завтрашнее утро. Мы заняли места вокруг трона, предназначавшиеся для публики; Лапорт сел на трон. Вошла еврейка.

Это было прелестное создание в сверкавшем золотом одеянии, с удлиненными миндалевидными глазами, увеличенными к тому же с помощью темной краски для бровей. Она глядела на нас растерянным взглядом, дикарская мягкость которого свойственна лишь газелям и восточным женщинам. Затем, не говоря ни слова, она сняла одну из своих туфель, опустилась на колени и, вывернув наизнанку туфлю, протянула ее Лапорту.

Судя по всему, речь шла о серьезном преступлении. Лапорт вскинул голову, а движение его губ, казалось, говорило: "Вот черт!" Еврейка отвечала иным движением, которое, видимо, говорило: "Так уж оно есть". Лапорт записал ее имя и адрес и пообещал, что правосудие свершится. Еврейка ушла, как нам показалось, очень довольная.

После ухода еврейки мы попросили Лапорта объяснить эту пантомиму. Он объяснил.

Ах, сударыня! Вот тут мне пригодился бы весь эпистолярный талант г-жи де Севинье, чтобы поведать Вам то, на что пришла жаловаться красавица-еврейка. Ну конечно же, Вы читали Библию. Разумеется. Так вот, Вам известно, что прежде, когда Господь желал напрямую общаться с людьми, он посылал на землю своих ангелов. Трое из таких божественных посланцев заблудились однажды в цепи холмов, тянущихся от Содома до Гоморры. Там они встретили местных жителей, которые, судя по всему, сделали им странные предложения, ибо три небесных посланца тотчас взлетели и в пути ни разу не отдохнули, пока не оказались у подножия трона Господня: там они остановились, густо краснея.

Бог спросил, отчего их лица заливает краска, которую он различал сквозь перья их крыльев, коими они безуспешно пытались прикрыться. Ангелы не умеют лгать; они простодушно поведали о нанесенном им оскорблении. Бог отозвался на это так же, как отозвался Лапорт. Ангелы ответили так же, как ответила еврейка. На другой день огненный дождь поглотил оба прбклятых города.

К несчастью, сударыня, не все жители погибли вместе со своим городом. Некоторые спаслись, и их племя, не могу сказать, каким образом, ибо сам об этом ничего не знаю, продолжает воспроизводиться на свете.

Поэтому, когда еврейский муж, потомок древних изгнанников, делает своей жене предложение вроде того, какое жители Гоморры сделали ангелам, женщина, у которой нет крыльев, не может полететь к Богу; зато она, как Вы видели, подает жалобу весьма выразительным жестом. Она берет свою туфлю, показывает ее консулу, а затем выворачивает наизнанку. Консулу известно, что это означает. Но, не имея возможности наказать весь город за преступление одного человека, он берет адрес этого субъекта.

Если это первая жалоба такого рода, для которой человек подал повод, он отделывается выговором. Если вторая — он обходится штрафом. Но если третья, то честное слово, сударыня, с него спускают штаны — точь-в-точь, как это делали в былые времена в отношении школяра, плохо выполнившего заданный урок, — и как следует стегают.

Поспешим добавить, что если у человека такая хорошенькая жена, как та, что мы видели, а он делает свой урок шиворот-навыворот, то вполне заслуживает порки, причем даже до крови.

После суда пришла очередь ужина. Ужин у Лапорта был великолепен. Можно подумать, что наш радушный хозяин учился судебному делу у Соломона, а гурманству — у Ка-рема. Мы попросили разрешения выразить наш восторг повару, и в ответ был приглашен Таиб. Таиб принял наши комплименты с тронувшими нас скромностью и смирением.

"Как вам удалось заполучить такое сокровище в Тунисе?" — спросили мы у Лапорта.

"Вот его история, — отвечал он. — Таиб был поваром у одного из самых знатных местных вельмож. Не знаю, какую оплошность он допустил в приготовлении одного из своих соусов, но зато знаю, что хозяин приговорил его к пятистам палочным ударам. На десятом он вырвался из рук чаушей, бросился бежать и укрылся во французском консульстве. Из консульства он показывает кукиш своему хозяину; а поскольку ему осталось получить еще четыреста девяносто ударов палкой и он больше всего на свете боится, как бы ему не пришлось платить этот должок, то он творит чудеса, опасаясь, что у меня вдруг возникнет желание возвратить его прежнему хозяину, чем я и пользуюсь, заставляя Таиба каждый раз заново просить меня о защите, когда я вижу, что рвение его пошло на убыль".

Вот и весь секрет великолепного ужина, которым потчевал нас Лапорт.

После ужина Лапорт представил нас постоянным гостям консульства: это были господа Руссо и Котель. Две очаровательные сестры, две парижанки из Смирны, соединяющие, стало быть, всю азиатскую грацию с нашей европейской кокетливостью, по очереди радушно приняли нас в двух милых маленьких квартирках, меблированных на французский манер, где мы провели скоротечные часы нашего вечера. То были жены этих господ.

И знаете, сударыня, о чем шла речь в этот вечер в Тунисе?

Честное слово, мы говорили о балах, об охоте, о Викторе Гюго, об Историческом театре, о г-же Легон, о г-же де Контад, о наших милых женщинах, об Опере, о Несторе Рокплане, о Вас. Поверите ли? Нам казалось, что мы не покидали Парижа и вели беседу у нашего камина на улице Монблан или под сенью высоких деревьев Монте-Кристо.

Вечер прошел быстро, и в полночь наши друзья в сопровождении янычара отправились на поиски своей гостиницы, меня же тем временем препроводили в отведенную мне комнату.

Очутившись там, я открыл окно, и все вокруг залил изумительный лунный свет: на этот раз я вновь оказался в Тунисе. Мое окно как раз выходило на нечто вроде предместья, и даже здесь на улицах я видел бродячие стаи воющих собак, с какими мы уже имели дело по прибытии; только ночью они были все в сборе, и их слаженный хор звучал в полную силу. Насколько могу судить, лишь гиены да шакалы Джема-р'Азуата могут соперничать с тунисскими собаками.

А между тем пейзаж простирался далеко, спокойный и величавый. Застывшая в этой безветренной атмосфере великолепная пальма украшала своим султаном небольшую мечеть на переднем плане. Далее открывался вид на озеро, с поверхности которого поднимался время от времени странный крик какой-то болотной птицы; в конце озера, словно облако, виднелась Л а-Гул етта, а еще дальше, за Ла-Гулеттой, — что-то туманное и бесконечное, в чем угадывалось море.

Справа вставало огромное полукружие гор, закрывающих Тунисский залив; слева тянулся мыс Карфаген; на этот раз, признаюсь, я забыл Париж ради Туниса гораздо основательнее, чем час назад — Тунис ради Парижа.