Атлант на короткое время почувствовал свободу; он распрямляет руки, вытягивает ноги и пускается в путь, чтобы выполнить свое обещание.
Через два дня Атлант возвращается, как и обещал, с тремя золотыми яблоками; однако он вошел во вкус свободы, и, вместо того чтобы отдать золотые яблоки Гераклу, заявил, что сам отнесет их Эврисфею, в то время как Геракл, вынужденный узник своей ноши, по-прежнему будет нести на плечах Олимп.
Мы не беремся утверждать, что такое новое настроение Атланта ничуть не удивило Геракла и что боги не почувствовали легкого содрогания небесного свода в ту минуту, когда последовало предложение исполина; но зато с древности доподлинно известно, что лицо Геракла продолжало выражать при этом безмятежное спокойствие и что он согласился на все, но при одном условии: Атлант даст ему время сделать подушку, чтобы положить ее себе на плечи, так как некоторые шероховатости небес натирают ему лопатку.
Атлант, никак не ожидавший такой уступчивости со стороны Геракла, согласился, чтобы тот поступил по своему усмотрению, но при условии, что изготовление нужной ему подушки не займет много времени. Геракл пообещал все что угодно и, следуя примеру титана, в свою очередь перекинул ношу на плечи Атланта; но, когда легковерный исполин встал на свое место, Геракл, вместо того чтобы заняться подушкой, пожелал Атланту всего наилучшего на посту небесной кариатиды, взял три золотых яблока и двинулся в путь.
С той поры, сударыня, Атлант никуда не делся, и мы увидим его на том самом месте, где его оставил Геракл.
И наконец, сударыня, Геракл прибыл туда, где мы теперь находимся. Только позвольте заметить Вам, что прежде мир был не совсем таким, как теперь. Средиземное море представляло собой огромный водоем, никак не сообщавшийся с океаном; зато Сицилия соединялась с Калабрией. Кроме того, большая горная цепь, сохранившаяся в преданиях древнего мира под названием Атлантиды, простиралась, подобно мосту, переброшенному через океан, от западной оконечности Африки до южного побережья Америки.
Геракл счел такое устройство неправильным и решил открыть проход, который соединил бы Средиземное море с океаном; у одной горы было два хребта, это и стало обстоятельством, облегчившим его задачу; он уперся спиной в одну из двух вершин, а ногами — в другую и толкнул ее. От столь мощного толчка горная цепь раскололась, море, бурля, устремилось в образовавшийся проход, и от этого удара или, вернее, из-за его последствий, содрогнувшаяся Мессина отделилась от Калабрии.
Двум горам, которые Геракл сотворил из одной и которые, кажется, еще и сегодня готовы соединиться, он дал название Кальпа и Абила.
А сам он продолжил путь, пересек Испанию, преодолел Пиренеи, перешел Рону, перешагнул через Альпы, миновал Лигурию и возвратился в Грецию, дав по дороге жизнь двум народам: баскам и галатам.
Все это я говорю, сударыня, к тому, что если бы Геракл родился на двадцать минут раньше, а не на четверть часа позже, то он стал бы старшим братом Эврисфея, а не младшим, как оказалось, и спокойно правил бы в Фивах, а не бродил бы по свету, как странствующий рыцарь; и тогда Кальпа и Абила по сию пору образовывали бы одну горную цепь, и я писал бы Вам, находясь на вершине горы, а не посреди пролива.
АНГЛИЧАНЕ В ИСПАНИИ
Между тем, восстанавливая в памяти старую легенду о Геракле, такую старую, что она, возможно, показалась Вам совсем новой; и при этом даже не углубляясь в вопрос, существовал ли один Геракл, как говорит Гесиод, или их было три, как утверждает Диодор[8], или даже шесть, по словам Цицерона[9], или же, наконец, пятьдесят три, как уверяет Варрон; не настаивая вместе с современными эвгемеристами, что из этих пятидесяти трех Гераклов, напротив, ни один не существовал как человек, как полубог или бог и что Геракл — это всего лишь Бел, Белое, Баал или Солнце, что его двенадцать подвигов — это двенадцать знаков зодиака, что его семь ночей — это семь дней недели, а пятьдесят две дочери Феспия и есть те самые пятьдесят две недели; не исследуя вероятность того, что все эти бесконечно повторяющиеся путешествия с Востока на Запад есть не что иное, как чудесный бег, совершаемый небесным светилом, которое дает жизнь людям и ввергает чудовищ во тьму, а иными словами — в смертельное небытие, — мы тем временем продолжаем наш путь к Гибралтару.
А теперь, сударыня, позвольте сказать Вам нечто такое, что несомненно покажется Вам не менее сказочным, чем легенда о Геракле; так вот, Гибралтар — единственный город не только на испанском побережье, но во всей Испании, который утопает в тумане.
Но, возразите Вы, почему этот туман стелется именно над Гибралтаром, а не над Альхесирасом, Тарифой или Кадисом? На это я отвечу Вам без малейшего колебания: потому что Гибралтар — английский город, а Англия, как известно, славится своими туманами. Не следует заблуждаться, сударыня, туман насылает не природа, а англичане. Англичане делают все, что хотят; они борются не с сыном Земли, подобно Гераклу, а с самой Землей.
Но самое любопытное состоит в том, что они борются и побеждают. Англичане вывели далию, которая пахнет гвоздикой. Они вывели вишню без косточек, смородину без зернышек; сейчас они выводят быков без ног. Вы только посмотрите на быков из графства Дарем, у них остался всего один сустав на ногах, и они передвигаются чуть ли не на животе. Вскоре у них не останется ни одного сустава, и тогда они действительно будут ползать на животе. Так и с туманом. Не было тумана в Гибралтаре до тех пор, пока Гибралтар не стал принадлежать англичанам; но англичане привыкли к туману, им не хватает тумана, и они сотворили себе туман. "Каким образом?" — спросите Вы. Да при помощи сырья, черт возьми, при помощи каменного угля!
Так что, сударыня, если Вы когда-нибудь окажетесь в Гибралтаре, у Вас будет возможность удостовериться в истинности того, о чем я имею честь Вам сообщить, пытаясь тем временем отыскать на склонах горы город, утопающий в тумане, который поглотил его, точно еще одно море.
Впрочем, в Гибралтар меня толкает отнюдь не восторг, а двойной долг: путешественника и отца. Долг путешественника, ибо людям, которые знают, что вы пересекли пролив, и спрашивают вас: "Вы были в Гибралтаре?" — невозможно ответить: "Нет, я не был в Гибралтаре". Долг отца, ибо, как Вы знаете, сударыня, Александр пропал в Севилье, не догнал нас в Кадисе, и если у меня есть шанс найти его, то только в Гибралтаре.
А между тем, сударыня, Жиро и Дебароль нарисовали нам не очень соблазнительную картину Гибралтара. Они-то уже побывали там и поклялись никогда больше туда не возвращаться; но что поделаешь? Человек предполагает, а Бог располагает.
Надо Вам сказать, что Жиро и Дебароля, с карандашом и альбомом в руках рисовавших все, что им попадалось, приняли за переодетых испанцами французских инженеров, снимающих план английских оборонительных сооружений. Дело в том, что, с тех пор как у англичан появился Гибралтар, он стал для них чем-то вроде чумы, холеры или тифа; они думают только о Гибралтаре, видят во сне лишь Гибралтар, боятся исключительно за Гибралтар.
Вот уже скоро сто лет, как у них длится эта болезнь; из острой, какой она была первые двадцать пять лет, она перешла в хроническую. По крайней мере раз в неделю первому лорду адмиралтейства снится, что у него отнимают Гибралтар; он сразу вскакивает, зовет своего секретаря, диктует депешу и велит послать пароход. Пароход этот доставляет приказ о строительстве нового форта, о возведении новой крепостной стены, о сооружении нового горн-верка. А также об увеличении числа пушек: пушки, пушки и еще раз пушки. Так что в Гибралтаре набралось три тысячи пушек, и тому, кто найдет в Гибралтаре место, где еще одна пушка была бы не то что необходима, а хотя бы полезна, обещана награда в 2 000 фунтов стерлингов, то есть в 50 000 франков.
И вот итог: для обслуживания одного орудия требуется по меньшей мере семь человек, а потому в случае осады понадобился бы гарнизон в двадцать одну тысячу солдат лишь для того, чтобы обслужить пушки. Не говоря уж о том, что орудий в случае необходимости не преминут добавить еще.
