Всю ночь с субботы на воскресенье играла музыка.

В воскресенье вымыли весь дом. Это заняло большую часть утра; вечером молодая жена отправила мужу подарки: матрасы, простыни и сорочки; присутствующие женщины сопровождали подарки пением: "Улахлех! Улахлех! Торжество! Торжество!"

В понедельник с самого утра был приготовлен праздничный ужин для женщин; как только ужин закончился, невесту подняли и отвели в купальню, где она по-прежнему держала глаза закрытыми. Ее сопровождали женщины. Купальня эта принадлежала синагоге.

Во вторник, то есть в день хеннах, день, когда мы явились, танцы и пение продолжались; но в полдень невесту следовало поднять, прислонить к стене и выкрасить ей хной ногти на ногах и на руках.

Это происходило в данную минуту, и нас привели в спальню именно для того, чтобы мы присутствовали на этой церемонии. Через полчаса ногти на ногах и руках новобрачной стали кирпичного цвета, и ее, разукрашенную таким образом, снова проводили в постель под пронзительный хохот мавританских женщин, о котором не может дать представление ни один звук, исходящий из человеческих уст.

К шести часам вечера полагалось закончить туалет невесты и отвести ее в дом жениха. До тех пор не происходило ничего нового, лишь продолжались танцы и пение. Танцы все те же, и песня та же — про бомбардирование.

Мы поручили Давиду положить несколько дуро за отворот чепца танцовщицы, исполнявшей танец в тот момент, когда мы уходили.

Так принято собирать дань с посторонних, приходящих посмотреть на эти танцы, и мы с величайшим удовольствием подчинились обычаю. Зрелище оказалось довольно любопытным, так что нам не было жалко потраченных денег.

Весь день ушел у нас на беготню по улицам Танжера и на новые покупки в доме у Давида, где в четыре часа нам подали обед, ничуть не уступавший завтраку.

В шесть часов мы вернулись в дом невесты; приближавшаяся развязка собрала на улице и во дворе значительно большее число любопытных, чем утром. С превеликим трудом нам удалось пробиться сквозь эту толпу, но с Давидом всегда все удается. Мы вошли. Нас ждали, чтобы начать церемонию туалета.

Едва мы расположились в одном из концов комнаты длиной около двадцати футов и шириной не более восьми, как на другом ее конце раздвинулись шторы из красного дамаста, открыв нашему взору невесту, лежавшую в окружении пяти или шести девушек.

Ее, по-прежнему с закрытыми глазами, подняли, помогли ей встать с постели и посадили напротив двери, на стоявший у стены стул, то есть как раз в середине комнаты. Стул был приподнят на своих ножках наподобие стула Тома Диафуаруса в "Мнимом больном". Невеста взобралась на этот стул. Ее тут же окружили матроны.

С невесты сняли красное покрывало и начали ее причесывать. Из ее волос возвели первое сооружение, на которое возложили головной убор, потом второй, затем третий. На этот третий головной убор, уже поднявшийся на полфута в высоту, был намотан шарф, создавая нечто вроде цилиндра, на который водрузили остроконечный венец из красного бархата, по форме напоминавший старинную корону франкских королей.

Покончив с прической, перешли к лицу. Одна из женщин, вооружившись кисточкой, начала подводить темной краской веки и брови; другая тем временем при помощи маленького листка позолоченной бумаги, сверх позолоты покрытой слоем кармина, натирала щеки невесты, тут же становившиеся ярко-красными.

Наложение краски совершалось наипростейшим способом. Женщина, которой была поручена эта операция, прикладывала язык к листку позолоченной бумаги, а потом прижимала этот повлажневший листок к щеке невесты. Довершало процедуру натирание, которое вполне могло бы быть полегче и понежнее. Это накрашивание длилось около часа, причем несчастная жертва ни разу не открыла глаза и не позволила себе ни малейшего движения. После этого ее спустили со стула и подняли на своего рода трон, приготовленный на столе. Она сидела там неподвижно, точно японская статуя, а ее брат со свечой в руке показывал окружающим идола. Все это время женщины обмахивали невесту платками, и каждые десять минут мавританки издавали пронзительный звук, о котором я уже говорил.

Примерно через полчаса после начала этого показа появились факелы, а музыканты удвоили свое рвение. Факелы несли родственники жениха: они пришли за невестой. Пробил час, когда ей следовало отправиться в супружеский дом. Ее сняли с трона и поставили на пол — под крики, рукоплескания и тот самый пронзительный мавританский смех, который заглушал и рукоплескания, и крики.

Всех любопытных вывели, причем нас в последнюю очередь. Четверо янычар с фонарем в одной руке и хлыстом или палкой в другой ожидали у двери кортеж. Им было велено расчищать для него дорогу и охранять нас.

Наконец, кортеж тронулся в путь; во главе его шла новобрачная, глаза которой все еще были закрыты, а каждое движение поражало своей одеревенелой скованностью; трое мужчин направляли ее: двое, шагая рядом, держали под руки, третий шел сзади, поддерживая ее голову. Еще трое мужчин несли факелы, освещая путь, и, пятясь задом, оттесняли любопытных, которые, подобно им, тоже пятились. Все свадебные гости следовали за новобрачной.

Таким образом собравшаяся масса людей четко делилась на две части: приглашенные с невестой, двигавшиеся вперед, и любопытные, пятившиеся задом.

Их разделял огромный сноп света, падавший на все эти фигуры в странных одеяниях: мавров, евреев, арабов, христиан. Свет, поднимавшийся вдоль домов, освещал каждый дверной проем с толпившимися там женщинами в покрывалах, каждую улочку, забитую призраками в саванах, а тем временем вверху, по террасам торопливо бежал другой кортеж — воздушный: от дома к дому обезумевшие тени перескакивали с крыши на крышу, спеша вслед за шумной и яркой процессией, казалось толкавшей перед собой, увлекавшей за собой и пробуждавшей вокруг все население Танжера.

То было самое причудливое зрелище, какое мне когда-либо доводилось видеть, и всю жизнь перед глазами у меня будут стоять эти сборища белых призраков, среди которых сверкали украшенные жемчугом головные уборы и расшитые золотом кофты еврейских женщин. Всю жизнь я снова и снова буду видеть маленькие квадратные окна, из которых высовывались головы; всю жизнь я снова и снова буду видеть ночных демонов, которые перескакивали с крыши на крышу в падающих на них отблесках света и останавливались лишь в том случае, если дорогу им преграждала вдруг поперечная улица, да и то порой преодолевали эту улицу одним неслышным прыжком, словно от любопытства у них вырастали за плечами бесшумные крылья летучей мыши.

Примерно через час мы добрались, наконец, до дома жениха, куда и вошли под охраной все тех же янычар. Я был в первом ряду тех, кто, пятясь, шел сразу же после факельщиков; по обе стороны от меня шагали два янычара; несмотря на мои замечания, недоступные их пониманию, они били без разбора направо и налево, подбирая камни, чтобы издалека достать тех, кого не могли ударить вблизи, и охраняли меня не только от любого возможного столкновения, но и вообще от соприкосновения с кем бы то ни было.

Жених стоял, прислонясь к стене; неподвижный, с опущенными глазами, он был похож на каменное изваяние, сторожившее дверь. Одет он был во все черное, голова у него была бритая, и лишь по шее тянулась ниточка бороды, начинавшаяся возле ушей. На вид ему было года двадцать два — двадцать четыре.

При нашем появлении он не шелохнулся и остался на своем посту, по-прежнему с опущенными глазами, даже дыхание жизни как будто не касалось его тонких, сжатых губ.

Одному Жиро под силу дать представление об этом странном персонаже.

Невеста шла вслед за нами, ибо, благодаря янычарам, все любопытные остались на улице; на пороге она остановилась, ей принесли стакан воды, который она выпила, после чего стакан разбили. Как только стакан был разбит, невеста вошла в дом; ее тут же понесли на троне, похожем на тот, который она занимала у себя дома, затем возобновились крики и музыка, продолжавшиеся минут десять.