Причем зрительницами странными, похожими на призраки. То были мавританские женщины, закутанные в огромные покрывала, синие или белые, называющиеся "аброк": женщины сидели на корточках, время от времени поднимаясь и издавая что-то вроде протяжного хохота, похожего на крик индейки и клекот орлана, звучащие вместе. Затем, смолкнув, они снова садились и замирали. Лишь одна из этих женщин перебегала с одной террасы на другую, с поразительной легкостью перешагивая разделявшее их пространство и, в нарушение всех законов Пророка, приоткрывая время от времени свой аброк, чтобы показать нам очаровательное личико, которое она тотчас прятала, заливаясь чрезвычайно кокетливым смехом.
Так что Галатея Вергилия, бегущая к ветлам и исполненная при этом желанием, чтобы ее увидели, прежде чем она добежит до них, существует во всех странах, даже в Марокко.
Нам понадобилось некоторое время, чтобы охватить взглядом всю эту картину: смоковницу с мальчишками на ветвях; посторонних зрителей на скамейках; музыкантов, играющих на скрипке и бубне; еврейских женщин, сидящих вместе; еврейских женщин, стоящих в дверном проеме; мавританских женщин, притихших на террасах.
Но вот наконец нам удалось соединить все это в одно целое, исполненное гармонии и красок. Площадка перед дверью, ведущей в дом, была пуста, и землю там покрывал ковер.
Давид о чем-то переговорил с хозяйками дома, и одна из них зарделась от смущения, но не заставила себя долго просить. Она вышла на площадку, сопровождаемая одобрительными возгласами своих подруг и взрывами дикого хохота мавританок, вынула из кармана платок и, взяв его за два конца, стала вращать, пока он не скрутился жгутом, после чего принялась танцевать.
Фанданго, качуча, оле, вито и халео-де-херес избаловали нас.
Правда, еврейский танец нельзя назвать танцем: это, по сути, топтание на месте, сопровождаемое покачиванием бедер и напоминающее андалусское менито. Словом, никакой грации, если не считать изящных движений рук, и никакого сладострастия, разве что в глазах.
Десять или двенадцать женщин танцевали одна за другой, но даже самый внимательный наблюдатель не смог бы уловить разницу между хореографическим талантом той или иной. Правда, все они танцевали под одну и ту же мелодию, в сопровождении одной и той же песни. Едва мелодия подходила к концу, как она тут же начиналась с первого такта; едва закончившись, песня возобновлялась сначала. Причем мелодию нельзя было даже назвать мелодией, а скорее уж чем-то вроде монотонного ритма, которому хватало одной октавы. Время от времени самый старый из игравших на бубне музыкантов откладывал свой инструмент и бил в иссохшие ладони, словно стуча деревянными лопатками: можно было подумать, что плоти на руках у него уже не осталось, и странный звук издают кости скелета.
Что же касается песни, то держу пари, Вы не угадаете, о чем в ней пелось. Это была песня о бомбардировании Танжера.
Два события глубоко запали в память марокканцев: первое — бомбардирование Танжера; второе — битва при Исли. О битве при Исли песни еще не сочинили — насколько мне известно, по крайней мере, — а вот о бомбардировании Танжера сложили.
Почему эту песню пели на еврейской свадьбе? Вот вопрос, который я задал себе и который, несомненно, задаст себе любой: разве бомбардирование может стать темой свадебной песни? Разумеется, нет; но дело в том, что следствием появления французов на берегах Танжера стала борьба, а следствием борьбы — победа.
И борьба эта — старинное соперничество между Востоком и Западом. До тринадцатого века Восток приносил нам свет знания; начиная с четырнадцатого века мы несем ему свободу. Борьба эта привела к победе, а победа — к договору. Известно, что повсюду, где мы подписываем договор, даже после победы — и это связано с присущей нам расточительностью, — враги наши больше получают, чем отдают. В особенности евреи, эти вечные жертвы фанатизма, всегда что-то выигрывали, протягивая нам руку.
Именно поэтому евреи, подобно Энкеладу раздавленные тяжестью горы, которую Господь опрокинул на них и которая называется Тиранией, быстрее перестроились, как только гнет этой тирании мы сделали более легким.
И потому бомбардирование Танжера, ужасное для всех, для них, однако, было менее ужасно, чем для других; ибо пожар, при свете которого они смутно различили более счастливое будущее, пожар этот был зарей. Зарей дневного света, похожего, возможно, на тот, что сияет ныне в Алжире.
Вот почему эта песня, при всей своей горестности, поется всегда, поется всюду, поется всеми. Даже евреями, поющими мало: они поют ее как эпиталаму.
Вот несколько куплетов, которые я слышал; впрочем, число их неограниченно, и в стране, где поэзия — привычный язык, где каждый человек — поэт, ежедневно появляется новая строфа, увековечивающая это великое событие.
Однажды из неведомой земли, Бесчисленны, как звезды, к нам нежданно На парусах приплыли корабли,
Закрыв собою дали океана.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
Слез не могли сдержать мои глаза В предчувствии неотвратимой бури.
Уже нависла над тобой гроза,
Танжер, владыка моря и лазури.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
Еще вчера мы праздничный покой Вкушали, завершив наш труд упорный,
Но смерть, явившись в день тот роковой, Набросила на город креп свой черный.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
Бежали толпы к городским стенам,
И в крик безумный превращались речи. Пришлось лежать, вжимаясь в землю, нам Под градом пуль, и ядер, и картечи.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
На битву командиры звали нас И тут же на конях летели мимо,
Но храбрость не спасла на этот раз:
Ведь было кораблей неисчислимо.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
И грохотал за взрывом новый взрыв По воле беспощадного вандала. Обломками округу всю покрыв,
Под вечер все же наша крепость пала.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!" Днем скорби этот день остался навсегда.
Взяв курс на Могадор, отплыли прочь Чужие корабли, как злая стая,
И золотым лучам, сменившим ночь,
Танжер предстал свободным, умирая.
И всюду стон стоял: "Беда, Аллах, беда!"
Днем скорби этот день остался навсегда.[6]
Такова, сударыня, странная песнь, которую пели на еврейской свадьбе и которую прервали вместе с танцем, чтобы дать нам возможность увидеть новобрачную.
Новобрачную, которая лежала на огромной кровати с четырьмя девушками, как бы охранявшими ее, подняли с постели и отвели на середину комнаты; потом ей велели сесть, прислонившись к стене; на голове у нее была красная вуаль, а глаза ее оставались закрытыми. Она не открывала глаз с первого дня торжеств, начавшихся неделю назад.
В первый день, то есть в среду, предшествовавшую нашему прибытию, невестой завладели музыканты и семья; родные вымыли новобрачную с ног до головы, а музыканты начали свой шабаш. После того как невеста вышла из купальни, ее уложили на кровать, с которой ей можно было вставать лишь на короткое время, пока встряхивали матрасы, затем ей закрыли глаза, и открыть их она должна была лишь для того, чтобы увидеть мужа.
В четверг родственницы обежали город, приглашая своих подруг прийти в субботу в дом невесты.
В пятницу семья приготовила субботнюю трапезу.
В субботу в шесть часов утра явились приглашенные девушки и легли на кровать вместе с новобрачной. В девять или десять утра, после того как жених покинул синагогу, все, кто слушал вместе с ним молитву, пришли в дом невесты; день прошел в пиршествах, но невеста так и не открыла глаз и не поднялась с постели.
