После коротких переговоров мы снова пустились в путь — до охотничьих угодий нам оставалось проделать еще примерно три четверти льё.
Мы пробирались по едва заметным тропам, проложенным на обрывистом склоне горы, которая щетинилась зарослями миртовых и мастиковых деревьев и земляничника: среди них не было видно ни нас, ни наших лошадей; я не мог понять, как нам удастся стрелять в подобных чащобах. Руководил охотой старый седобородый и босоногий араб; его ружье, инкрустированное медью, некогда было фитильным, затем из него сделали колесцовое, потом кремневое, а лет через сто его превратит в капсюльное кто-нибудь из потомков этого араба.
Нам указали место среди скал, предназначенное для нашего обеда; камни естественным образом располагались одни над другими в несколько рядов в этом гранитном амфитеатре, не защищенном от палящего жара солнца ни единым деревом: спасительную тень отбрасывали сами утесы. Под последними пластами этого гигантского обеденного зала струился родник, казавшийся тем более свежим и холодным, что он вырывался из раскаленного пекла.
Мы приготовились занять свои места; как я и предполагал, охота здесь была почти невозможна: вокруг в десяти шагах ничего не было видно и от раненого зверя негде было укрыться, за исключением зарослей земляничника, которые ему ничего не стоило раздвинуть и смять, словно траву.
Едва мы очутились на своих постах, как раздались крики; за свою жизнь я слышал немало криков загонщиков, однако таких яростных мне не доводилось слышать никогда: то были вопли, проклятия — слова, казалось, распаляли загонщиков и делали их свирепыми. Крики караибов, преследующих европейца в надежде съесть его, звучали бы, возможно, не так устрашающе. Я спросил Поля, который, стоя позади меня, держал мое второе ружье, на кого так сердятся наши загонщики и что они кричат. Оказалось, они сердились на кабана и кричали ему: "А ну, вылезай, еврей!"
Двое или трое владельцев лошадей, взятых нами напрокат, были евреи и сопровождали своих животных; к ним-то, возможно, и были обращены подобные выкрики мавров, которые тем самым хотели отыграться на них за то, что Давид, проходя мимо мечети, не снимает бабуши.
Вскоре два или три выстрела, сделанные самими загонщиками, возвестили о том, что кабан услышал и понял уведомление. Пуля, со свистом пролетевшая рядом и сломавшая ветки поблизости от меня, дала мне понять, что он движется по направлению к нам.
И в самом деле, почти тотчас слева от себя я услышал громкий хруст ломаемого кустарника — однако со зверем было то же, что с пулями: я его слышал, но не видел. Раздался еще один выстрел справа, в самом конце оцепления, затем послышались крики и хруст веток совсем близко: то были наши загонщики. Мы сошлись вместе; оказалось, был убит всего-навсего шакал.
После первой облавы мы собирались обедать, и слугам был отдан приказ дожидаться нас на прогалине, с тем чтобы мы могли добраться верхом до нашей обеденной залы среди скал; тем не менее, прибыв на прогалину, мы нашли там только трех лошадей.
Остальные лошади здесь тоже побывали, но, дожидаясь нас, мавры и негры сочли вполне уместным устроить скачки с препятствиями, так что наши благородные наездники развлекались где-то в свое удовольствие. Однако, к несчастью, мы не знали, где они развлекаются.
И поэтому до места отдыха нам пришлось добираться пешком, причем должен отдать справедливость господам Флора и де Сен-Леже: хотя один был протестантом, а другой — католиком, оба, оставив в стороне всякие религиозные различия, бранились по дороге, как самые отъявленные язычники.
Мы развели большой костер, который нетрудно было разжечь на раскаленных скалах; он предназначался для того, чтобы поджарить на углях кусок говядины, который г-н Флора привез сырым. Мясо было разрезано на тоненькие ломтики и положено на горячие угли.
И вот, уже начав вынимать из сумки съестные припасы, состоявшие из окорока, двух или трех кур и дюжины бутылок вина, мы увидели, что возвращаются наши люди и наши лошади: лошади были взмылены и разбиты на ноги, а люди истекали потом и лишились всяких сил.
Заметив нас, виновные остолбенели, а потом, соскользнув на землю, скрылись, словно ужи, в зарослях. И лишь двоих или троих, менее проворных, чем остальные, владельцам лошадей удалось поймать, и тогда началось одно из тех восточных избиений палками, о каких у нас во Франции даже понятия не имеют и какие внушают отвращение любому французу, не прожившему определенное число лет по другую сторону Средиземного моря.
Вероятно, если бы это турок задал трепку арабу или араб — мавру, присутствующие не проявили бы к этому особого, а то и вовсе никакого интереса, ведь все происходило бы в своем кругу; но тут христиане избивали правоверных, а это совсем другое дело.
Под бурнусами засверкали глаза. Я обратил на это внимание разгневанных господ, но те, не приняв моего замечания всерьез, остановились лишь тогда, когда сочли, что сполна рассчитались с незадачливыми наездниками.
Самую сильную порцию ударов получил бедняга негр: он еще долгое время с воплями катался по земле, даже когда его и не думали больше бить. Помимо него, громче всех стонал еврей. Арабы молча сносили удары.
Наконец негр поднялся, подобно всем остальным. Бросив ему свое ружье, г-н Флора присоединился к загонщикам, и мы занялись приготовлением обеда. Однако я посоветовал нашим друзьям не оставлять оружие и не терять из вида арабов, чьи лица выражали во время наказания провинившихся нескрываемое недовольство. Такое же предостережение я сделал нашим спутникам, живущим по эту сторону моря; но, привыкнув находиться среди подобных людей, они не придали моим словам должного значения.
Мы поделили между собой кулинарные обязанности: одни разделывали кур, другие нарезали тонкими ломтиками окорок, резали хлеб, кто-то открывал бутылки, Буланже рисовал.
Расположившись на скалах, мы возвышались над плоскогорьем, а вокруг нас устроились наши тридцать или сорок арабов; на еду у каждого из них было несколько фиников, а прохладительные напитки им заменял родник, который, задержавшись на мгновение в углублении утеса, бежал вниз, оставляя на всем протяжении своего пути след более яркой зелени. Правда, путь этот был недолог: всего шагов пятьдесят, а дальше солнце выпивало воду без остатка.
Я следил глазами за этой одинокой слезой, оставлявшей влажную морщину на иссушенном лике земли, как вдруг, оторвав взгляд от созерцания природы и обратив его на людей, увидел нашего негра, который, позабыв уже, видимо, о той трепке, что заставила его так громко вопить, играл с ружьем г-на Флора, подобно тому как это делала бы обезьяна или любое другое животное, превратив в руки свои передние лапы, но не соблюдая ни одной из тех предосторожностей, с какими человек обращается обычно с огнестрельным оружием.
Я собирался высказать это соображение г-ну Флора, но внезапно увидел огненную вспышку; просвистев у нас над головами, пуля расплющилась о скалу, к которой мы прислонялись. Схватив ружья, мы тут же вскочили.
Была ли то в самом деле неловкость? Или же это было нападение? Арабы тоже вскочили и тоже схватили ружья. Негр с воплями покатился на землю, словно человек, находящийся при смерти.
На минуту воцарилось молчание; самое разумное было принять случившееся за неловкость — мы так и сделали. При полной тишине г-н Флора, покинув свое место, направился прямо к негру, одной рукой отобрал у него ружье, а другой с силой хлестнул его охотничьей плеткой. Стоит ли говорить, что негодяй не получил ни единой царапины и стал кричать заранее, когда до него еще не дотронулись, на манер мелёнских угрей. Зато на этот раз у него по крайней мере появилась причина кричать.
Было ясно: окажись этот злодей не негром, а мавром или арабом, разразился бы бунт; но ударили негра, а такое не могло стать даже поводом для возмущения. Арабы вернулись на свои места, а мы снова расселись. Во время этого мимолетного конфликта я успел заметить улыбку, тронувшую губы евреев. На мгновение им подумалось, что арабы и христиане перережут друг другу горло. Несколько минут спустя лица присутствующих вновь посветлели, и никто, казалось, не вспоминал о случившемся.
