"На всякий случай скажу".

"Я жду".

"У меня есть друг, великий художник, приезжавший в Танжер лет десять — двенадцать тому назад с другим моим другом, графом де Морне".

"Ну, конечно, господин Делакруа".

"Как? Вы знаете Делакруа, Давид?"

"Он оказал мне честь, посетив мой скромный дом".

"Так вот! Он написал небольшую картину, портрет еврейской женщины в самых пышных нарядах".

"Я знаю эту женщину, это моя невестка, Рахиль".

"Ваша невестка, Давид?"

"Да, сударь".

"И что же, эта невестка жива?"

"Господь хранит ее".

"А не согласится ли она позировать для Жиро и Буланже, как позировала для Делакруа? Она была женщина изумительной красоты".

"Но теперь она на пятнадцать лет старше, чем тогда".

"О, это не столь важно, дорогой Давид; попросите от моего имени вашу невестку, уговорите ее".

"В этом нет необходимости, я могу предложить вам кое-что получше".

"Кое-что получше, чем ваша невестка Рахиль?"

"У меня есть кузина Молли; по счастливой случайности она сейчас здесь, хотя обычно живет в Тарифе; но поторопитесь: завтра, кажется, она уезжает".

"И ваша кузина согласится?"

"Отыщите своих друзей, они сейчас в касбе; я дам вам провожатого, и когда вы вернетесь…"

"… и когда я вернусь, что тогда?"

"Вы увидите Молли в праздничном наряде".

"Воистину, мой дорогой Давид, вы поразительный человек".

"Я делаю все, что в моих силах, чтобы доставить вам удовольствие; извините, если я не могу сделать лучше или больше, ведь это мой долг, раз господин Флора препоручил вас мне".

Прежде чем я успел опомниться от удивления, Давид позвал своего брата и велел ему проводить меня в касбу.

В ту минуту, когда мы вошли во двор, где Жиро с Буланже рисовали, старуха-мавританка с видом отчаяния воздела руки к небу и произнесла несколько слов — то ли молитву, то ли угрозу, — но тон ее голоса поразил меня.

"Что говорит эта женщина?" — спросил я брата Давида.

"Она говорит: "О Всемогущий! Видно, мы жестоко оскорбили тебя, если ты позволяешь гнусным христианам рисовать дворец величайшего султана"".

Призыв был не слишком любезным; но, так как марокканцы никогда не славились своим гостеприимством, я не счел необходимым придавать этому большое значение, а потому сразу же направился к двум нашим рисовальщикам: случаю было угодно, чтобы в ту минуту, когда я подошел к ним, они начали завязывать свои папки.

"Скорее, скорее, господа, — сказал я, — вас с нетерпением ожидают у метра Давида". — "Кто ожидает?" — спросили они в один голос. "Сами увидите, пошли".

Как правило, мои спутники относились ко мне с величайшим доверием и поэтому беспрекословно последовали за мной.

Через несколько минут мы вошли в дом к Давиду и, открыв дверь, не могли сдержать единодушного крика восторга. Прелестная еврейская девушка, сияющая молодостью и ослепительной красотой, вся сверкающая рубинами, сапфирами и бриллиантами, сидела на диване, еще недавно покрытом кушаками, шалями, тканями, а теперь освобожденном ради нее.

Ее портрет под не очень-то еврейским именем Молли был выгравирован Жоффруа по рисунку Буланже.

КАСБА

В ту минуту, когда Жиро и Буланже закончили зарисовывать бедную Молли, которая с ангельским терпением позировала им два или три часа, на внешней галерее появился г-н Флора. Он пришел сюда с тем, чтобы отвести нас в канцелярию консульства.

По дороге внимание наше привлек странный шум; по мере того, как мы продвигались по улице, шум все возрастал. Он походил на гул прибоя во время прилива у галечных берегов Дьепа, на усиливающееся гудение миллиона пчел, на кваканье бесчисленного множества лягушек. Подойдя поближе к дому, откуда исходили эти звуки, мы с любопытством заглянули в дверной проем.

То была мавританская школа. Школа самая простая, самая примитивная, школа без бумаги, чернил и перьев, в ней было лишь самое главное, что необходимо любой школе: учитель и ученики. Учитель сидел, скрестив ноги и прислонившись к стене. Ученики сидели, скрестив ноги и образуя полукруг перед учителем. Учитель держал в руке длинную палку, похожую на удочку. Этой палкой он без малейшего усилия мог достать любого, самого удаленного от него ученика. Ученики держали в руках арабские четки и повторяли стихи Корана. Таким учением и ограничивалось их гуманитарное образование.

Человек, знающий наизусть двадцать стихов Корана, — это бакалавр филологических наук. Человек, знающий пятьдесят стихов, — это бакалавр естественных наук. Человек, знающий сто стихов, — это талиб. Талиб — это ученый!

Если ученик замолкает или ошибается, он получает удар палкой, и это обстоятельство мгновенно порождает в общем гуле пронзительную ноту.

Мы уделили бы гораздо больше времени изучению этой образцовой школы, если бы учитель, опасаясь, видимо, что взоры христиан могут оказать пагубное влияние на юных верующих, чьи души были вверены его заботам, не послал бы одного из своих учеников закрыть у нас перед носом дверь.

Дверь была очень красивая и, по правде говоря, куда более приятная на вид, чем эта ужасная школа, заполненная маленькими чудовищами с огромными головами и тщедушными телами. Кедровая дверь, повторяющая форму мавританской стрельчатой арки, была украшена крупными медными гвоздями, между которыми блестели тысячи маленьких гвоздиков, похожих на те, какими наши обойщики крепят к мебели бордюры с фестонами. Эти маленькие гвоздики образовывали самые разнообразные рисунки. И — странное дело — большая часть таких арабесок изображала крест и геральдические лилии: те самые религиозные и политические символы, которые на протяжении восьми столетий непрестанно заставляли Запад наступать на Восток.

Осмотрев дверь, восхитившись ею и запечатлев ее в рисунках, мы продолжили путь. Господа Рош и Дюшато отсутствовали: г-н Дюшато, как мы уже говорили, отправился вручать подарки от имени короля Луи Филиппа султану Абд ар-Рахману, а г-н Рош сопровождал его.

В отсутствие этих господ консульство представляли их очаровательные заместительницы: г-жа Рош и мадемуазель Флоранс Дюшато приняли нас с безупречной изысканностью: безусловно, столь отменному приему способствовало и то удовольствие, какое доставила двум несчастным изгнанницам встреча с соотечественниками; Танжер далеко не фешенебельный город, и, думается, жизнь в Танжере — суровое наказание для двух парижанок. Господин Флора сказал им о нашем желании принять участие в охоте на кабана, и они любезно согласились помочь осуществлению этого желания.

Возможно, Вас удивит, сударыня, что подготовка охоты была возложена на особ, имеющих счастье принадлежать к Вашему полу; однако Вам следует знать, что в окрестностях Танжера охотятся совсем не так, как на равнине Сен-Дени, и что охоте здесь предшествуют трудные переговоры, а кто, как не женщины, может успешно провести трудные переговоры?

Все зависело от английского консула, г-на Хэя. Еще одна загадка, не правда ли? Почему охота в окрестностях Танжера должна зависеть от английского консула? Дело в том, что г-н Хэй, будучи великим охотником сам по себе, приложил исключительные старания, чтобы прославить себя среди местного населения, и все, кто носит в Танжере ружье, полностью зависят от его воли, и ни один иностранец и думать не смеет об охоте, если он не охотится вместе с г-ном Хэем либо не располагает разрешением г-на Хэя.

Речь шла о том, чтобы заручиться таким разрешением, ибо рассчитывать поохотиться вместе с г-ном Хэем не приходилось: у него случилось растяжение связок.

Госпожа Рош и мадемуазель Дюшато взялись быть посредниками между нами и английским Нимродом, который не только дал требуемое разрешение, но еще и предоставил нам отличного компаньона для охоты — г-на де Сен-Леже, начальника своей канцелярии, почти такого же великого охотника перед Богом, как и его руководитель. Нам предложили выбрать день: мы выбрали завтрашний.