Правда, по мере удаления от центра цивилизации еврей мало-помалу спускается со своего коммерческого трона, снова становясь смиренным, послушным, боязливым; искать прежнего еврея теперь следует от Петербурга до Одессы, от Танжера до Каира; понадобился кнут самодержцев и палка султанов, чтобы держать его в состоянии униженности, да и то, посмотрите-ка на еврея где-нибудь от Алжира до Константины.

Но в Танжере, в Танжере, жившем под скипетром блаженного султана Абд ар-Рахмана, а ныне живущем под скипетром прославленного эмира Абд эль-Кадера, евреи обязаны снимать башмаки, проходя мимо мечети. Каков основной, величайший упрек, который обращают к нам арабы? "Они целуют своих собак и подают руку евреям", — говорят арабы.

Правда, Давид Азенкот, благодаря своему званию поставщика королевского военно-морского флота, был в Танжере лицом привилегированным, и одна из главных его привилегий — проходить мимо мечети, не снимая шнурованных ботинок со своих ног в синих чулках, а потому он заставил нас сделать большой крюк, чтобы мы могли убедиться в том, что он пользуется своей привилегией.

Бедняга! Возможно, ему пришлось бы дорого заплатить за эту странную милость, если бы мы в свое время не бомбардировали Танжер и не выиграли бы битву при Исли.

Как бы там ни было, в ожидании, когда его оставит та бесспорная удача, какая сопутствовала ему до сих пор, он вел нас по улице Мечети на Базарную площадь. И вот, наконец, мы прибыли на эту желанную площадь и вновь увидели всех наших торговцев углем, дровами и птицей, замеченных нами на морском побережье.

Не знаю, кто первый сказал, что арабы серьезны и молчаливы: серьезны — да, но не молчаливы, нет. Не знаю ничего более шумного, чем арабский базар: на нашем стоял такой шум, что голова раскалывалась.

На примыкавшем к рынку огороженном пространстве вперемешку лежали верблюды и мулы, почти столь же серьезные, как их хозяева, но куда более молчаливые. Лишь время от времени, вероятно когда до них доносился какой-то знакомый запах, кто-нибудь из верблюдов приподнимал свою длинную змеиную шею, издавая пронзительный крик, не похожий на крик ни одного другого животного.

Картина эта привела в восторг Жиро и Буланже. Расположившись среди торговцев инжиром и финиками, они делали в своих альбомах наброски — одни живописнее других.

Все это — финики, инжир и прочие съестные припасы — продавалось или, вернее, отдавалось за сказочные для нас, европейцев, цены. Имея пятьсот ливров ренты, в Танжере можно вести жизнь знатного вельможи.

Мы встретили повара с "Быстрого", закупавшего провизию: он торговался из-за красных куропаток — ему предлагали их по четыре су за штуку, а он возмущенно кричал, что страна портится день ото дня и что если так пойдет дальше, то скоро здесь нельзя будет выжить.

Ровно в час рынок закрывается: через десять минут там было пусто, и дети, большей частью совсем голые, копались в отбросах, пытаясь отыскать финик, инжир или хотя бы изюминку.

Я поинтересовался, на каком базаре можно купить пояса, бурнусы, покрывала — словом, все то, что привозили из Африки мои друзья; и каждый раз, когда я спрашивал у Давида: "Где мне найти такую-то вещь?" — Давид отвечал мне своим приятным голосом, в котором словно слышались итальянские интонации: "У меня, сударь мой, у меня". В последний раз, не выдержав, я сказал: "В таком случае пошли к вам". — "Пойдемте", — ответил Давид. И мы направились к его дому.

Теперь, сударыня, когда я пишу по прошествии времени, мне было бы крайне затруднительно сказать Вам, где находился этот дом: прежде всего, мавры понятия не имеют о названиях улиц; я знаю, что мы спустились на Базарную площадь, потом свернули вправо на маленькую улочку, затем стали подниматься по булыжной мостовой, скользкой от воды фонтана, и наконец подошли к плотно запертой двери, в которую Давид постучал особенным образом.

Дверь открыла женщина лет тридцати; на голове у нее возвышался тюрбан, как у библейской женщины: то была г-жа Азенкот. В проеме внутренней двери, расположенной напротив открытой нам входной, теснились, прячась друг за друга, две-три девушки.

Двор был самый обыкновенный по устройству: небольшой квадрат с лестницей в стене, ведущей на галерею, куда выходили двери комнат. Одну из этих комнат превратили в кладовую редкостных вещей — в основном тканей. Кушаки всевозможных расцветок, покрывала-хаик всех размеров, ковры разных оттенков были навалены на столах, висели на ручках кресел, лежали на полу. К стене были прикреплены сафьяновые сумки для патронов, медные сабли, серебряные кинжалы. По углам кучами лежали турецкие туфли без задника, сапоги, фески — все шитое золотом и серебром. И над этими грудами вытягивали свои стволы из сырого железа огромные ружья в серебряных оправах, украшенных кораллами.

Посреди всех этих богатств мы с Маке на мгновение замерли в восхищении. Я говорю "мы с Маке", потому что Жиро и Буланже отправились вместе с Полем и янычаром осматривать касбу.

Вид у Давида по-прежнему был смиренный; он ничуть не возгордился, оказавшись среди всех этих сокровищ, которые принадлежали ему самому и которые никоим образом не испортили бы общую картину базара, представив должным образом одного из тех торговцев из "Тысячи и одной ночи", какие являются с другого конца света в Багдад, чтобы стать возлюбленным какой-нибудь обожаемой султанши или скрытой покрывалом принцессы.

Потрогав карманы, я почувствовал, как мои деньги вздрогнули от страха. Я не осмеливался спросить цену ни одной из этих вещей. Мне казалось, что даже властелину какого-нибудь королевства едва ли под силу оплатить их. И все-таки я отважился справиться о стоимости белого шелкового кушака с широкими золотыми полосами. "Сорок франков", — ответил мне Давид. Я дважды заставил его повторить это. И после второго раза вздохнул с облегчением.

Ах, сударыня! Существует пословица, которая гласит: "Ничто не разоряет так быстро, как дешевизна".

Этой пословице суждено было претвориться в жизнь в самом полном смысле слова: дешевизна товаров Давида разоряла меня. В самом деле, узнав стоимость всего, я пожелал заполучить все.

Сабли, кинжалы, бурнусы, кушаки, турецкие туфли, сапоги, ягдташи — каждая из этих вещей предоставила мне свой образчик; потом я стал спрашивать то, чего не увидел в доме у Давида, но зато видел в коллекциях или на картинах: медные блюда с чеканкой, старинные кувшины чудесных форм, отделанные перламутром ларцы, лампы с двойным дном, баночки для табака, чубуки, наргиле и многое другое; и каждый раз после очередной просьбы Давид без малейшего удивления, все с тем же смиренным и робким видом выходил и через несколько минут появлялся вновь с требуемым предметом. Можно было подумать, что у него есть тот самый волшебный кошелек, каким Тик одаривает Фортуната и каким наш бедный Шарль Нодье, оставивший по себе память как о поэте, наделяет Петера Шлемиля.

Наконец я устыдился просить столько вещей для меня одного. Не говоря уже о том, что я был чуть ли не в ужасе при виде той необычайной легкости, с какой исполнялись мои желания; и тогда, вспомнив о своих бедных друзьях, жарившихся на солнце во дворе касбы, я вспомнил и портрет очаровательной еврейской женщины, который мне довелось видеть у Делакруа после его возвращения из Марокко, и подумал, какой это будет для них праздник, если они смогут сделать зарисовки с подобной натурщицы.

Однако обратиться с такой просьбой показалось мне вдруг делом столь трудным, что я заколебался.

"Итак!" — прервал молчание Давид, увидев, что я оглядываюсь по сторонам с видом человека, который что-то ищет.

"Итак, мой дорогой Давид, — отвечал я, — это все".

"Нет, — сказал он, — не все".

"Как это не все?"

"Чего вам еще хочется? Говорите".

"Дорогой Давид, наверное, я хочу невозможного".

"И все-таки скажите: как знать?"