Эль-Мокрани отставил в сторону свое великолепное арабское ружье, сплошь покрытое серебряными узорами и разукрашенное кораллами. Ружье это, вполне возможно, стоило в раз десять дороже того, что он получил из рук маршала от имени Франции.
На плечи своего сына, прелестного мальчика лет десяти, он набросил кашемировый бурнус, которому позавидовала бы и самая элегантная женщина, хотя в то же самое время она вряд ли согласилась бы накинуть даже на своего лакея обшитый галунами бурнус, дарованный королевской щедростью халифу.
Несомненно, в его шатрах имелись великолепные ткани, которые ткутся в Фесе или вышиваются в Тунисе и рядом с которыми лионские шелка имеют не больше цены, чем какая-нибудь шаль Терно по сравнению с индийской тканью.
Но Эль-Мокрани был человек, знавший толк в жизни; он сделал вид, что считает подаренные ему ружье, бурнус и кусок ткани более ценными, чем свои, и отошел, со всей присущей арабскому языку торжественной напыщенностью слога поблагодарив маршала.
Введя в должность нового халифа, маршал повернулся к каиду племени шенуа Касему бен Джаллуду и поблагодарил его от имени Франции за помощь, оказанную им и его племенем две недели назад терпящему бедствие кораблю, экипаж которого он спас.
Если бы корабль потерпел бедствие у того же берега два года назад, там не пощадили бы ни одного человека и ни одна голова не уцелела бы на плечах.
"Я смущен, господин маршал, — отвечал каид, — вашими похвалами в мой адрес. Я полагаю, что всего лишь выполнил свой долг, а для мусульманина выполнить свой долг означает всего-навсего быть честным человеком".
Церемония закончилась, маршал отпустил всех, за исключением халифа и его сына, которым предстояло отужинать с нами.
Когда мы остались одни, маршал сказал нам: "Вы сейчас увидите, насколько французы и арабы понимают друг друга. Эль-Мокрани, — обратился он к тому, — назначив тебя халифом Меджаны, мое правительство дает тебе двенадцать тысяч франков жалованья". — "Я буду платить их все до последнего медяка", — поклонившись, ответил Эль-Мокрани.
Со своими арабскими понятиями он не мог уяснить себе, что за исполнение высокой должности платить будут ему, а не он сам.
Мы воспользовались случаем, чтобы, в свою очередь, задать ему несколько вопросов. "Сколько у вас сыновей?" — спросил я. "Трое", — ответил он. "А дочерей?" — "Не знаю!" Он не считал это для себя важным и никогда этим не интересовался.
Я спросил у него, имеет ли он представление о таких великих городах, как Карфаген, Вавилон, Тир.
"Веревка, на которой держится шатер араба, всего лишь веревка, — ответил он, — а она видела падение всех городов, о которых вы говорите".
Словом, через четверть часа мы стали лучшими друзьями, и он доверительно рассказал нам, что болен ужасной болезнью, гораздо шире, чем думают, распространенной во внутренних районах страны, и ему прежде всего нужен врач.
Шансель, живший в Алжире уже три года, вызвался завтра же отвести его к самому искусному доктору в городе.
Вечер и следующий день мы посвятили приготовлениям к отъезду. Алжир мы покидали 3-го на фрегате "Ориноко".
Вернувшись в гостиницу, я был страшно обрадован, увидев визитную карточку Дежазе. Стало быть, Дежазе, очаровательная Непоседа, прелестная Маркиза де Претентай, резвая Л изетта находится в алжирской столице?
Прочитав послание, я тотчас побежал по указанному адресу. К сожалению, Дежазе не покидала континента; это ее подруга (бедняжка Дежазе, у нее почти столько же подруг, сколько у меня друзей!), всего лишь одна из ее подруг оказалась потерянной, заблудившись в Алжире, и не знала, как ей вернуться во Францию.
Правда, с тех пор, как она нашла меня, ее это тревожило гораздо меньше, ибо она догадывалась, каким образом ей предстоит туда вернуться.
Если бы я не боялся обидеть несчастное создание, то поспешил бы сказать, дабы уберечь свой нравственный облик, что она и не молода, и не красива.
Ничто не проходит так быстро, как последние часы перед отъездом; поэтому, оказавшись 3 января в десять часов утра на борту "Ориноко", мы ставили себе в упрек, что не сделали и половины того, что нам оставалось сделать в Алжире.
В пятидесяти саженях от "Ориноко" стоял на якоре "Быстрый". Там мы тоже оставили добрых друзей и добрые сердца, которых, должно быть, очень удивили слова г-на Леона де Мальвиля о том, что наше присутствие на борту "Быстрого" обесчестило французский флаг. Само собой разумеется, сказав это, г-н Леон де Мальвиль спрятался за парламентской неприкосновенностью. Но надо, чтобы об этом знали, и потому я это сообщаю.
Весь штаб во главе с капитаном Бераром вышел на палубу "Быстрого". Весь экипаж собрался у леера, на вантах и на марсах. На прощание все махали нам платками и головными уборами. Подняв якорь, мы прошли на расстоянии в половину пистолетного выстрела от них, выкрикивая слова прощания.
Пока я мог видеть "Быстрый", офицеры оставались на палубе, а моряки — на снастях.
Целый час, застыв, я не отрывал от них глаз. Какие славные часы мы провели с этими достойными офицерами, с этими бравыми матросами, считавшими предоставление корабля поэту не менее справедливым, чем предоставление его третьему или четвертому атташе посольства!
Потом все растаяло в отдалении, будто сон: сначала корабль, затем город, а там и сами горы. И вскоре Африка превратилась в дымку, и даже эта дымка, в свою очередь, растворилась.
Правда, я увозил живой сувенир из Африки, которую покидал. То были два арабских художника, которых я вез из Туниса, чтобы отделать комнату в Монте-Кристо.
Четвертого вечером, после чудесного плавания, длившегося всего тридцать девять часов, мы входили в порт Тулона.
В противоположность тому, что мне следовало бы испытывать, сердце мое сжимается всякий раз, когда после далекого путешествия я возвращаюсь во Францию. Дело в том, что во Франции меня ждут мелкие враги и нескончаемая ненависть. Зато, напротив, стоит мне пересечь границу Франции, и поэт становится, по сути, живым мертвецом, который присутствует при том, как его судят будущие поколения.
Франция — это современники, то есть зависть. Заграница — это потомки, то есть справедливость. Почему же, однако, это так, разве не лучше, чтобы все было иначе?!
КОММЕНТАРИИ
Книга путевых впечатлений ""Быстрый", или Танжер, Алжир и Тунис" ("Le Уё1осе ou Tanger, Alger et Tunis"), продолжающая книгу "Из Парижа в Кадис", была написана Дюма после его путешествия в ноябре-декабре 1846 г. в Северную Африку, совершенного на корабле французского военно-морского флота "Быстрый" и имевшего целью пропаганду французских колониальных завоеваний в Алжире.
Первое ее издание: Paris, Cadot, 1848–1851, 8vo, 4 v.
На русском языке она издавалась лишь однажды, более ста пятидесяти лет тому назад, под названием "Очерки варварийских владений: Тан-гер, Тунис, Алжир. Их жители, нравы и обычаи" (Москва, типография Александра Семена, 1853).
Новый ее перевод выполнен Н.Световидовой специально для настоящего Собрания сочинений по изданию: Paris, Editions Francis Bourin, 1990.
"Быстрый"
5… Мы прибыли в Кадис в среду 18 ноября 1846 года. — Кадис — древ ний город на юге Испании, в Андалусии, административный центр одноименной провинции; порт в Кадисской бухте Атлантического океана; основан финикийцами около 1100 г. до н. э.; с 711 по 1262 гг. находился под властью арабов; в XVI–XVIII вв. служил главной базой испанского трансатлантического мореплавания.
… я условился с министром просвещения, что в Кадисе нас будет ждать паровое судно, чтобы доставить в Алжир. — Министр просвещения — Сальванди, Нарсисс Ашиль, граф де (1795–1856) — французский государственный деятель, оратор, историк и романист; министр просвещения в 1837–1839 и в 1845–1848 гг.; с 1830 г. член Палаты депутатов; член Французской академии с 1835 г.; посол в Испании (1841) и в Пьемонте (1843).
