Я сел на первую попавшуюся, но, думается, обстрелянную лошадь, и мы крупной рысью проехали по улицам Блиды.
Оказавшись за пределами города, мы пустили лошадей галопом. Перебежавший дорогу шакал, за которым мы было погнались, заставил нас ненадолго свернуть с пути; но, поскольку надвигалась ночь, мы дали ему затеряться в высоких травах равнины.
Мои спутники торопили меня, ибо дорога, по которой мы ехали, была сплошь усеяна силосными ямами: отверстия их трудно различить даже днем, а с наступлением темноты они становятся очень опасны.
К половине седьмого мы добрались до арабской деревни, расположенной на одном из первых холмов Атласа.
Нас с нетерпением ожидали и хозяева, и наши друзья, умиравшие с голода. Все собрались в доме для приезжих.
Дом для приезжих представлял собой большое здание, расположенное посреди площади; открытое на все четыре стороны, оно, подобно храму Януса в мирное время, указывало, что туда можно прийти со всех четырех сторон света и что, откуда бы вы ни пришли, вас встретят радушно.
Одна из достопримечательностей этого дома, а также доказательство того, что его построили европейцы, — наличие в нем стола и стульев. Циновки, подушки и расстеленные всюду ковры свидетельствовали, что и последователи Пророка также имеют право на гостеприимство, предлагаемое этим домом.
Наша трапеза состояла из сладкого молока, из творога, из курицы и утки в собственном соку и огромного кускуса — основного блюда ужина.
Свидетельством степени цивилизации, достигнутой нашими хозяевами, было то, что ужин нам подали вместе с вилками и ложками, а Мохаммед предложил мне нюхательный табак в коробке из-под мази Реньо.
У новых друзей мы задержались до одиннадцати часов, покуривая и попивая кофе. В одиннадцать часов Бурбаки напомнил, что нам пора ехать.
Мы очень тепло распростились с хозяевами и тронулись в путь, возвращаясь в Буфарик под проливным дождем, в беспросветной тьме, не позволявшей нам разглядеть даже головы наших лошадей.
Нечего было и пытаться управлять лошадьми на крутом склоне, куда нам предстояло ступить. Бурбаки, естественно командовавший караваном, посоветовал нам бросить поводья на загривок лошадей, предоставив им следовать своему инстинкту.
Прощальным напутствиям людей вторил лай собак, сопровождавших нас около четверти льё.
Выехав на равнину, мы увидели арабский сторожевой пост. Сторожевой пост всегда располагается перед гумами, но не для того, чтобы охранять гумы, а чтобы следить за безопасностью путников. В той местности, где дружественные арабы соседствуют с арабами, настроенными враждебно, такие посты имеют целью не пропускать путников, которые могли бы по неосторожности попасть на территорию противника. Путники в таком случае находят приют в самом караульном помещении или же их провожают до гума.
Я не знаю ничего живописнее оборванных арабов на таких сторожевых постах: их видишь под изодранным брезентовым навесом, при свете негаснущего костра, отбрасывающего на них дрожащие, неверные блики.
Дождь, впрочем, становился все сильнее. Я никогда не видел подобного ливня, разве что во время моего путешествия в Калабрию. Можно было подумать, что тучи Алжира, проведав о нашем скором отъезде, хотели попрощаться с нами и приветствовали нас как могли.
А самое скверное то, что разбитая дорога вынуждала нас ехать шагом. Через полчаса мы буквально превратились в фильтры, впитывающие воду через ворот рубашек и возвращающие ее через сапоги.
Беседа, вначале оживленная, постепенно замирала и наконец совсем угасла. Мы ехали друг за другом по двум параллельным тропам, рядом с дорогой, похожей скорее на овраг, чем на проезжий путь.
Послышался перезвон часов: бронзовый язык колокола отбил двенадцать ударов. Мы только что перешагнули то неуловимое пространство, которое отделяет один год от другого; это был последний час 1846 года, простившийся с нами и передавший нас году 1847-му, а сам канувший в вечность.
Меньше чем за минуту в памяти моей промелькнули все, кого я любил и кто даже не подозревал, что я посылаю им новогодние пожелания из глубины равнины Митиджи, дрожа от холода, промокнув с ног до головы или, вернее, с головы до ног под таким проливным дождем, о каких мы во Франции и понятия не имеем.
Через десять минут мы были в Буфарике, где, благодаря заботам Бурбаки, ставшего нашим гостеприимным хозяином, мы со скоростью, с какой исполняется военная команда, получили просторный теплый зал и прекрасно накрытый стол.
Утренний омнибус доставил нас в Алжир. Еще раз мы простились, и, быть может, навсегда, с добрыми друзьями одного дня, с которыми, чувствовалось, так приятно было бы прожить всю жизнь и которых, по всей вероятности, мы никогда больше не увидим.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ НОВОГО ГОДА В АЛЖИРЕ
Как Вы помните, маршал пригласил нас присутствовать во время приема шейха Эль-Мокрани. Мы ни в коем случае не собирались пропускать подобное празднество.
К тому же прием этот был важным событием, поскольку Эль-Мокрани — значительное лицо среди арабов. Назначив прием на первый день Нового года, генерал таким образом придал ему торжественность.
В час мы прибыли к маршалу. Церемония вот-вот должна была начаться. Собрание было многолюдным. Там присутствовали муфтии, кади двух религиозных школ, помощники муфтиев и кади; представители различных религиозных корпораций; улемы и местные правоведы; каиды и аги равнины Митиджи; каид племени шенуа и его свита; герои празднества — халиф Меджаны Сеид Ахмед бен Мохаммед эль-Мокрани, его сын и его родственники; и, наконец, большое число арабов, сопровождавших своих начальников.
Начали с положенного целования рук. Затем, ибо по счастливой случайности мусульманский год заканчивался на этот раз почти одновременно с французским, маршал выразил арабам свое удовольствие в связи с представившейся ему возможностью ответить на пожелания счастливого Нового года, которые он получал, точно такими же пожеланиями.
Потом от имени всех местных жителей слово взял муфтий, восьмидесятилетний старец, и попросил маршала принять их поздравления по случаю Нового года и выразил пожелания, которые они обращают к Всевышнему, дабы он соблаговолил поспешествовать еще большему увеличению, если это возможно, могущества и процветания Франции.
Тут, в свою очередь, слово взял маршал и с присущей ему ясностью и образностью речи объяснил арабам, что благополучие Алжира зависит от трех важных вопросов, на которых они должны сосредоточить все свое внимание.
Эти три вопроса суть мир, правосудие, земледелие.
"МИР, — сказал маршал, — это мое дело. Я обещаю дать вам его и дам". Эль-Мокрани подал знак, что желает ответить. "Господин маршал, — сказал он, — мы все убеждены, что вашему правлению суждено быть всегда счастливым, ибо человек добрый сможет ощутить на себе лишь благо, которое вы несете, а человек злой не сумеет укрыться от вашего гнева".
"ПРАВОСУДИЕ, — продолжал маршал, — вершится теми из вас, кого вы сами сочли достойными выполнять священные обязанности судей; они действуют под нашим наблюдением и нашим руководством. Так что обращайтесь ко мне с жалобами, если будет повод для жалоб, и при необходимости я совершу суд над правосудием".
Тут кади от имени мусульманской судебной власти поблагодарил маршала за доверие, которое он соизволил оказать местным жителям, и заверил его в том старании, с каким мусульманские судьи постоянно будут стремиться достойно выполнять возложенные на них важные обязанности.
"ЗЕМЛЕДЕЛИЕ, — продолжал далее маршал, — это следствие мира. Война — тройной бич, ибо она влечет за собой нищету и голод. Я обещал вам мир, а это означает пообещать вам изобилие, если на то будет воля Господа, который ниспошлет избавление от засухи и саранчи".
Тут он подал знак Эль-Мокрани приблизиться и вручил ему ружье, произнеся: "Против львов и недругов Франции". Затем он накинул ему на плечи бурнус красного сукна, обшитый золотыми галунами, и подарил штуку лионской ткани для подарка его женам.
