На месте сражения, как мы сказали, поставили колонну. На колонне можно прочитать такую надпись:

"Двадцати двум храбрецам из Бени-Мереда.

Сражение 11 апреля 1842 года".

На этой колонне должны были выгравировать также имена Бландана и его двадцати одного товарища. Но памятник ставили по подряду, и подрядчик, посчитав, что несет на нем убыток, не захотел пойти на дополнительные расходы.

Имена еще не были начертаны, когда я делал записи у подножия колонны 31 декабря 1846 года, в час пополудни. Через два часа мы прибыли в Блиду.

По тому, что представляет собой Блида сегодня с ее большими прямоугольными домами, глупейшим образом прорубленными рядами окон, которые без всяких ограничений дают доступ всепожирающему африканскому солнцу, трудно составить себе представление о том, какой была Блида прежде — с ее арабскими домами с плоской крышей, затерянными среди изгородей из кактусов и апельсиновых садов. И тем не менее невозможно было полностью изменить это восхитительное селение; невозможно было изменить этот терпкий вкус былых времен, который делает Блиду если уже и не чудом, то, по крайней мере, все еще сплошным очарованием.

Нас отлично принял майор по имени Бурбаки. У здешних испытанных людей храбрость Бурбаки вошла в поговорку. Я никогда не видел более совершенного типа французского офицера: элегантного, красивого, отважного.

Как большинство из тех, кто долгое время провел в Африке, Бурбаки проникся настоящей любовью к арабам и глубоким презрением ко всем этим дельцам и интриганам, приезжающим из Франции. Впрочем, есть одна пословица, которая отражает всеобщее мнение на этот счет: "Честные люди, пришедшие из Франции в Алжир, — гласит она, — пришли туда по земле".

Мы рассказывали, каким образом вершится правосудие по-французски. Бурбаки привел нам пример арабского правосудия, свершившегося на том самом месте, где он нам об этом поведал.

Один мужчина является на суд к Яйе, are города Бли-ды, и рассказывает ему, что, застав свою жену за прелюбодеянием с соседом, разнес голову соседа выстрелом из пистолета.

"А жена, — спросил Яйя-ага, — что ты сделал с ней?" — "О, свою жену я люблю, — сказал араб, — и поэтому оставил ее в живых". — "Уведите этого человека, — сказал Яйя-ага, — он убийца".

Через неделю является другой араб, с кинжалом, с которого все еще капает кровь. "Что ты сделал, откуда эта кровь?" — спросил Яйя-ага. "Это кровь моей жены и ее любовника, которых я застал вместе в постели и убил". — "Обоих?" — "Обоих". — "Хорошо. Вот тебе пятьсот франков, купишь себе другую жену. Ступай".

Яйя-агу спрашивают, в чем разница между двумя мужчинами, одинаково повинными в убийстве.

"Разница в том, — отвечает Яйя-ага, — что первый, убив лишь одного из виновных, стал убийцей, второй же, убив обоих, стал вершителем правосудия".

Узнав о нашем прибытии, Бурбаки подготовил для нас прогулку в горы: мы были приглашены на кускус в марабут Сиди-Капши.

Люди, нас пригласившие, прежде именовались вождями равнины. Мы оттеснили их в горы, отобрали у них владения, а взамен предложили союз с нами. Для них такое, безусловно, весьма почетно, но, с точки зрения людей, считающих себя естественными собственниками земли, этого, возможно, недостаточно.

Тем не менее Бурбаки привел нам примеры необычной преданности со стороны некоторых арабов. Расскажем об одном из них: Ахмед бен Кадур, ныне каид племени бени-хелиль, был шейхом герруосов во время атаки на Сиди-бен-Амбарек. После трех дней неслыханных усилий, поняв, что племя его побеждено, он вскочил на неоседланную лошадь и, бросив шатры, женщин и детей, прибыл в Блиду.

Как бродягу приняли мы того, кто пожертвовал нам не только свою кровь, но и все свое достояние, все богатства души и сердца.

Всеми покинутый, Ахмед бен Кадур, чтобы выжить, сначала стал погонщиком ослов, а потом дробильщиком камней. Этим ремеслом он и занимался, кормясь таким промыслом, когда генерал Шангарнье, которому понадобились сведения о племенах бени-салах, хаджутов и му-зайя, собрал нескольких арабов, и в числе их случайно оказался Ахмед бен Кадур.

При первых же словах этого человека генерал оценил его и использовал как проводника во все время покорения Митиджи.

Находясь на службе у генерала Шангарнье, Ахмед бен Кадур получил послание от Абд эль-Кадера, в котором тот угрожал перерезать горло его жене и детям, если он не оставит эту службу.

"Скажите эмиру, — отвечал Ахмед бен Кадур, — что, если он перережет горло моей жене, я достаточно богат, чтобы купить себе другую жену, а если он перережет горло моим детям, я еще достаточно молод, чтобы произвести на свет других детей".

Мы уже говорили об арабском гостеприимстве. Еще несколько слов об этой величайшей добродетели наших врагов. Вот путник приезжает в дуар, то есть буквально в круг шатров. Чтобы не столкнуться с женщинами, он звенит шпорами о железные стремена.

Хозяин шатра, перед которым он останавливается, слышит этот звон и выходит. Путник приближается к нему и говорит:

"Диф-Эрби" ("гость Всевышнего"), Хозяин шатра отвечает:

"Мархаба-бик" ("добро пожаловать").

Он поддерживает стремя гостя; путник не противится этому и, спешившись, входит в шатер и ложится на приготовленные ему ковры; если это знатный человек, ему нечего беспокоиться ни о своей лошади, ни о своем оружии, ни о чем из своего снаряжения. Уезжая, он все найдет в целости и сохранности.

Тем временем ему готовят еду, а когда она готова, ему ее приносят. Хозяин шатра и его соседи составляют гостю компанию, чтобы он не скучал.

Заметив, что гость хочет спать, они сразу же уходят. Его даже не стали спрашивать, кто он и откуда едет.

На следующий день, если он пожелает остаться, то же внимание, та же забота, а если он должен ехать, в назначенный час его будет ждать оседланная лошадь. Сев в седло, он говорит: "Эрби икелеф аликун" ("да вознаградит вас Господь"). Это и есть плата за гостеприимство.

Полковник Дома, написавший вместе с Озоном де Шанселем два великолепных сочинения, одно под названием "Сахара", другое — "Караван", рассказывал мне:

"Как-то вечером мы с одним из моих друзей попросили приюта у человека из Глеа, небольшого селения, расположенного к западу от Бени-Мзаба.

Нам очень понравился его сын, прелестный мальчик лет восьми-десяти, и часть дня мы провели за игрой с ним.

Около шести часов вечера он исчез. Когда отец принес нам ужин, мы, удивившись отсутствию мальчика, спросили, где он. Тогда мы не обратили внимания ни на печальное выражение лица отца, ни на его тон, когда он ответил нам: "Сын уже лег, он спит".

На следующий день, в ту минуту, когда мы собирались уезжать, отец вошел к нам в комнату.

"Дорогие гости, — сказал он, — вчера вечером вы спросили, где мой сын. Так вот, играя с одним мальчиком, своим однолеткой, и прыгая с террасы на террасу, мой сын разбился. Я ответил вам, что мой сын уже лег и спит, потому что мальчик понравился вам, вы подружились с ним, и я боялся, что если скажу правду, то испорчу вам и ужин и ночь. Да простит мне Всевышний мою ложь, приняв во внимание мое доброе намерение. Теперь вы отужинали и выспались, хотя смерть обитала в доме, где вы находились, и я пришел сказать вам: "Дорогие гости, я провожаю на кладбище моего единственного сына; хотите пойти со мной?"""

История не нуждается в комментариях. Сколько бы я ни пересказывал ее, слезы всякий раз наворачиваются мне на глаза.

Наш караван разделился на две части. Бурбаки и кое-кто из офицеров поехали вперед вместе с Жиро, Александром, Буланже, Маке, Озоном де Шанселем и Дебаролем; я же остался в гостинице Блиды делать записи.

Около четырех часов мне пришли сказать, что пора трогаться в путь, если я хочу провести час или два с нашим хозяином Мохаммедом.