Завоевание ничего не отняло у мавританских семей: при турецком господстве мавры были собственниками домов — и получали арендную плату; собственниками скота — и продавали продовольствие; собственниками земель — и продавали урожай.

После прихода французов город покинули сначала турки; вслед за ними — кулугли, дети турок и мавританок, а потом и мавры. Покидая город, откуда их гнала собственная воля, они продали не свои земли и дома, никто не стал бы их покупать, а свои вещи, свои драгоценности, причем на две трети ниже их стоимости. То, что им не удалось продать в Алжире, они унесли с собой, переплавили и продали там, где оказались.

Но после двух-трех лет добровольного исхода изгнанники обнаружили, что запасы, которые они захватили с собой, истощились; они поинтересовались и узнали, что тем жителям, кто остался, не причинили никакого зла. Тогда изгнанники возвратились и вновь обрели свои дома и земли.

Доверие к властям было немного восстановлено, и бывшие изгнанники стали продавать свою собственность, но по низкой цене. В 1832 году дом стоил 600 франков; тот, кто купил этот дом за 600 франков, перепродал его за 1 200; потом, купив дом за 1 200, перепродал его за 2 400 — отсюда огромные состояния, нажитые с 1830 по 1835 год.

Те, кто вернулся в течение этого первого периода, уходили не на далекое расстояние; позже пришли те, кто бежал в Танжер, Тетуан, Константину и Тунис. Эти начали продавать немного дороже, затем поняли, что такое аренда и стали сдавать в аренду. Посредством договора найм жилья мог возобновляться каждые три года; однако наниматели, знавшие толк в европейских делах, непременно вписывали пункт, по которому это возобновление совершалось по воле съемщиков.

Затем прибыли те, кто бежал в Смирну, Каир или Константинополь; они поступили как остальные: сдали жилье внаем, кое-кто даже в вечное пользование. За взятку, данную наличными, турки шли на любого рода уступки. А все потому, что, по глубокому убеждению местных жителей, Пророк в скором времени вернет им свою милость и прогонит французов из Алжира.

Но Пророк не торопился, а со взяткой не приходится ждать регулярных выплат; стали делать скидки, три года шли за один, шесть — за два, двенадцать — за три; какое это имело значение, если со дня на день французы должны покинуть Алжир!

Однако французы не покинули Алжир, и мавры разорились. Они начали с продажи дорогих тканей, тех, что у них все же еще остались, потом дело дошло до столового серебра; когда же у них не осталось ни дорогих тканей, ни столового серебра, они продали своих дочерей. И дочери сыновей правоверных открыли двери христианам.

Мавританские женщины продаются французам, это верно, но не следует заблуждаться на сей счет: они не отдаются.

Между народами существует ненависть: она поддерживается бытующими между ними контрастами.

Между арабом и нами разница во всем. Хотите знать кое-какие из этих различий? Они любопытны.

Магомет обещает мусульманам рай, исполненный чувственных наслаждений. Иисус Христос обещает рай чисто духовный.

Француз может жениться лишь на одной женщине и к тому же имеет множество законов, направленных против прелюбодеяния. Мусульманин может взять четырех жен и держать столько наложниц, сколько его состояние ему позволяет.

Французские женщины ходят с открытым лицом и постоянно бывают на улице. Арабские женщины — пленницы в своих домах, а если и выходят оттуда, то лишь закутавшись в покрывало. Если в семействе араба нарушен покой, он восстанавливает его при помощи палки. Француз же, ударивший женщину, становится обесчещенным.

Чем больше у араба женщин, тем он богаче. Одной-единственной женщины нередко бывает довольно, чтобы разорить француза.

Араб женится как можно раньше. Француз — как можно позже.

Первый вопрос француза, когда он встречает друга, это как поживает его жена. Спросить араба о его жене — это значит нанести ему одно из самых тяжелых оскорблений, какие только можно вообразить.

Мы пьем вино. Арабам употребление вина запрещено.

Мы носим узкую одежду. Они — широкую.

Мы говорим, что надо держать ноги в тепле, а голову — в холоде. Они говорят, что надо голову держать в тепле, а ноги — в холоде.

Мы здороваемся, снимая шляпу. Они здороваются, надвинув на лоб тюрбан.

Мы веселы. Они серьезны.

Мы закрываем двери дома. Они приподнимают полотно шатра.

Мы едим вилкой. Они едят пальцами.

Мы несколько раз принимаемся пить за едой. Они пьют только один раз после еды.

Наш пост мягок. Их — суров. С самого рассвета, то есть с той минуты, когда белую нитку можно отличить от черной, до вечера араб не смеет ни пить, ни есть, ни курить, ни нюхать табак, ни обнимать свою жену.

Мы запираем сумасшедших. Араб относится к ним, как к святым.

Мы говорим родителям "ты" и, как правило, испытываем к ним больше любви, чем уважения. Араб не может ни садиться, ни курить, ни биться об заклад в присутствии отца; больше того — даже младший брат не может этого делать в присутствии старшего.

Мы любим путешествовать по собственной прихоти. Араб совершает путешествие лишь для пользы дела.

Мы всегда знаем наш возраст. Араб никогда не знает своего.

Наша честь состоит в том, чтобы ни на шаг не отступить в сражении или на дуэли. Араб спасается бегством, не зная бесчестья.

Мы едим мясо битых животных. Они едят мясо животных, выпустив из него кровь.

Историческая живопись у нас — искусство. У них изображение картин — грех.

Нас все тревожит. Араб не тревожится ни о чем.

Мы верим в Провидение. Он же — фаталист. Если с ним случится какое-нибудь большое несчастье, он произносит: "хакун-Эрби" ("воля Всевышнего").

Один араб сказал мне: "Суньте франка и араба в один котелок, варите их три дня, и вы получите два разных бульона".

Что никак не может способствовать сближению французов с арабами, так это наш способ осуществлять правосудие. Пример: рядом расположены два владения, их границы заведомо известны, причем известны всем. Хорошо. Вследствие этой общеизвестности араб полагает, что ему нечего опасаться. Европеец же, вместо того чтобы строить дом на своем поле, строит его на поле соседа.

Араб, испытывая огромное желание самому постоять за себя, даже и не пытается это сделать; ему это строжайше запрещено. Он идет к начальнику арабского бюро, городского или местного, и излагает ему свой случай. Начальник собственными глазами убеждается в законности прав араба; но, поскольку в отношениях следует соблюдать определенные правила, он пишет французу, что тот, безусловно по ошибке, строит на территории, которая ему не принадлежит.

Захватчик чужой собственности получает письмо; но ему ведь не обязательно быть вежливым, и он даже не дает себе труда ответить. Араб, который видит, что ходатайство не принесло результатов и что сосед каждодневно добавляет новый ряд камней к прежним, снова идет к начальнику бюро и возобновляет жалобу. Начальник бюро отвечает, что он сделал все возможное, и отсылает его к мировому судье.

Мировой судья вызывает обе стороны в суд для примирения; француз не является. Удостоверившись, что правда на стороне араба, судья предписывает европейцу покинуть чужую землю.

Араб возвращается домой довольный и рассказывает вечером собравшимся, что есть справедливость в правлении французов и что кади приказал захватчику убраться.

И так как араб понятия не имеет, что такое петиторный и посессорный иски, да к тому же еще ему и в голову не приходит, что можно не подчиниться приказу кади, он преспокойно ждет, когда европеец уберется с захваченного поля, что, по его понятию, непременно должно случиться.

Проходит неделя. В простоте душевной араб полагает, что того, кто не подчиняется ни военному руководству, ни гражданскому правосудию, постигнет наказание. Но, поскольку время идет, дом все строится, а сосед не понес наказания, истец снова приходит в арабское бюро и говорит как о неслыханном, что француз, несмотря на решение кади, не только никуда не ушел, но и продолжает строительство.