Еще издали я заметил обоих братьев, ожидавших меня на крыльце; я выпрыгнул из кареты и поспешил к ним. На сердце у меня было спокойно и радостно; оба принца одновременно протянули мне руку, однако лица их выражали печаль и озабоченность, что повергло меня в удивление.
— Что это с вами, монсеньеры? — со смехом спросил я.
— Нас огорчает, что мы видим вас в таком веселом расположении духа, — ответил принц Наполеон.
— Вы же знаете, дорогой принц, как мне приятно вас видеть; поэтому вас не должна удивлять веселость, которая мной овладевает, когда я удостаиваюсь чести бывать здесь.
— Нет, мы не удивлены, но ваша веселость доказывает, что вы еще не знаете страшную новость, а нам с братом так хотелось бы, чтобы вы услышали ее от кого-нибудь другого.
— Бог ты мой, что же это за новость? Надеюсь, она не касается вас лично, монсеньер?
— Нет, но вот вы потеряли одного из людей, которые вам дороже всего на свете.
В моей голове молнией промелькнули две мысли: о моих детях и о наследном принце.
Но речь не могла идти о моих детях: если бы с ними что-то случилось, я узнал бы об этом в первую очередь и раньше всех.
— Герцог Орлеанский? — с тревогой спросил я.
— Он погиб, выпав на ходу из кареты, — ответил мне принц Жером.
Должно быть, лицо у меня сильно побледнело; я почувствовал, что меня не держат ноги, и, закрыв лицо руками, плечом оперся о принца Наполеона.
Как они оба и предполагали, удар был жестоким и тяжким.
Принц Наполеон понял, что теперь было у меня на душе.
— О Господи! — воскликнул он. — Не надо так отчаиваться: сообщение пока еще неофициальное, и, возможно, оно не соответствует действительности.
— Ах, монсеньер, — ответил я, — когда подобные слухи распространяются о таком принце, как герцог Орлеанский, на смерть, увы, можно положиться, ибо слухи эти всегда оказываются верными.
Я снова протянул руку племянникам императора, которые только что со слезами на глазах сообщили мне о гибели старшего сына Луи Филиппа, а затем направился в уединенный уголок сада, чтобы не стесняясь поплакать.
Смерть! Это и без того страшное сочетание букв в иных случаях вызывает ужас еще больший, чем всегда! Умереть в тридцать один год, умереть, когда ты так молод, так красив, так благороден, так великодушен, когда перед тобой такое будущее! Умереть, будучи герцогом Орлеанским, наследным принцем, умереть, когда в будущем тебя ждет французский трон!
— Ах, мой принц, бедный мой принц! — вслух произнес я, а сердце мое тихо добавило: «… Дорогой мой принц!»
Несомненно, его любили многие, и всеобщая скорбь, всеобщий горестный вопль уже стали доказательством этой любви, но мало кто знал его так, как я, и мало кто любил его так, как я… Могу утверждать это со всей ответственностью.
Зачем я это пишу, зачем говорю это? Не знаю. Поэт словно колокол: когда по нему ударяют, он не может не издать звон; когда его пронзает боль, он не может не испустить стон.
Это заменяет у него молитву.
Итак, герцог Орлеанский умер… Признаюсь, одним этим словом для меня было уничтожено все. Я больше ничего не видел, ничего не слышал, и только стук моего сердца повторял: «Умер! Умер!! Умер!!!»
Подойдя к принцу Наполеону, я спросил его:
— И когда же это случилось? В какой день? Каким образом?
— Тринадцатого июля, в четыре часа пополудни; он выпал из кареты.
Я вернулся в тот уголок сада, откуда только что пришел.
Тринадцатое июля! Чем я занимался в этот день? Быть может, я испытал некое предчувствие? Быть может, некий голос возвестил мне об этом великом несчастье? Ничего этого я не помнил; нет, этот день я провел так же, как другие дни, и, может быть, даже веселее, чем другие. Бог мой! В этот день, когда он умирал, я, быть может, смеялся; в этот день я, без сомнения, побывал на прогулке, в театре, на балу, как и в любой другой день.
Ах! Одна из величайших горестей человечества — это наш близорукий взгляд, не видящий далее горизонта, наш рассудок, лишенный пророческого дара, наше сердце, неспособное ничего предчувствовать заранее! Все это плачет, кричит, жалуется, когда мы уже знаем, что случилось, но все это не в состоянии предугадать, что нас ожидает.
На наше несчастье, мы слепы и глухи!
И однако, перебирая в памяти минувшие дни, я кое-что вспомнил. Это была необычная история: 27 июня принц Наполеон и я отплыли из Ливорно, собираясь посетить остров Эльбу; мы отправились в это путешествие вдвоем, не считая слуги принца, и, хотя нам предстояло проплыть шестьдесят миль, наняли всего лишь небольшую барку с четырьмя гребцами.
По странному совпадению, барка называлась «Герцог Рейхштадтский».
Мы осмотрели остров подробнейшим образом, и все это время нас окружала атмосфера непрерывного праздника. Наполеон для жителей острова Эльба — это божество. За те девять месяцев, что он был здесь государем, он сделал для них больше, чем пожелал сделать сам Господь Бог с того дня, как он поднял их остров со дна морского.
И потому принц Наполеон, живой портрет своего дяди, был с благоговейным восторгом принят всем здешним населением. Губернатор предоставил в его распоряжение свои кареты, своих лошадей и своих егерей. Поскольку мы оба были заядлыми охотниками, то последний из даров губернатора доставил нам огромную радость, и уже на следующий день после прибытия на Эльбу мы отправились на Пьянозу, маленький островок, получивший такое характерное название за свою небольшую высоту над уровнем моря.
Позднее, когда я приступлю к описанию этой части моих путешествий, я расскажу, какой увлекательной и чарующей была для меня эта поездка, да еще вдвоем с племянником императора, на затерянный островок в краю, где все вокруг хранило воспоминания о грозном изгнаннике.
Когда мы плыли туда, на горизонте показалась флотилия; нам удалось насчитать девять кораблей. На гафеле одного из них висел трехцветный флаг… Это была французская флотилия.
Прибыв на Пьянозу, мы занялись охотой, а вернувшись на берег, увидели двух бедных рыбаков, ожидавших нас там. Что им было нужно от нас? Читатель узнает это из нижеследующего письма:
«Ваше Величество!
Когда я подойду к вратам рая и у меня спросят, чем я заслужил право войти туда, я отвечу:
"Не имея возможности творить добро своими руками, я порою призывал на помощь королеву Франции, и всякий раз королева Франции совершала доброе дело, которое я, слабый и ничтожныйу не мог совершить сам".
Позвольте же мне, мадам, прежде всего поблагодарить Вас за ту бедную римлянку, о дочери которой вы позаботились и которая всю жизнь будет молиться — нет, не за Вас, ибо это Ваш удел молиться за других, — а за тех, кто Вам дорог.
И вот 28 июня этого года один из них проплывал вдоль берегов острова Эльба, командуя великолепной флотилией, которая шла, по-моему, с запада на восток, подгоняемая дыханьем Господа; это был Ваш третий сын, мадам, победитель сражения при Сан-Хуан-де-Ульоа, паломник на Святую Елену — принц де Жуанвиль.
Сам я в это время находился на утлом суденышке, затерянном среди бесконечных морских просторов, и глядел то на море, зеркало неба, то на небо, зеркало Господа; затем, узнав, что с этой флотилией у самого горизонта плывет один из ваших сыновей, я подумал о Вашем Величестве и сказал себе: воистину, благословенна среди жен та, старшего сына которой зовут герцог Орлеанский, второго — герцог Немурский, третьего — принц Жуан-вильский, а четвертого — гергоц Омальский, и все они — прекрасные, благородные молодые люди, каждый из которых может присоединить к своему имени название победоносного сражения.
Погруженный в эти мысли, я приплыл к маленькому острову, название которого вряд ли известно Вашему Величеству: он именуется остров Пьяноза. Богу было угодно, мадам, чтобы Вас благословляли в этом забытом уголке земли, и сейчас я Вам объясню, почему.
Там, на этом неведомом островке находились два бедных рыбака, впавших в беспросветное отчаяние: французская флотилия, проходя возле их берегов, зацепила и увлекла за собой их сети, то есть единственное их достояние, лишив единственной надежды их семьи.
