— Слугой?

— Куда лучше.

— Поваром?

— Лучше, говорю тебе.

— Кем же? — спрашивал тогда крестьянин с некоторым недоверием.

— Что тебе за дело? Лучше спой.

— Громко?

— Изо всех сил и, главное, открывай хорошенько рот.

Если у бедняги был всего лишь баритон или высокий бас, импресарио проворно убегал, оставив крестьнину в утешение несколько изречений о любви к труду и о счастье сельской жизни; но если день оказывался удачным и ему удавалось отыскать тенора, он забирал его с собой, заставляя подниматься… на запятки своего экипажа.

Артистов Барбайя не баловал.

Когда он принимал в свою труппу мужчину, то ворчливо спрашивал его своим грубым голосом:

— Что тебе нужно, мальчик мой? Для начала тебе вполне хватит пятидесяти франков в месяц. Башмаки, чтобы обуться, платье, чтобы прикрыться, макароны, чтобы насытиться, — чего тебе еще надо? Стань сначала великим артистом, и тогда ты будешь диктовать мне условия, как это делаю сейчас я. Увы, время это придет слишком быстро! У тебя красивый голос, свидетельство этому — то, что я тебя нанял. Ты умен, и доказательство этому — то, что ты хотел бы обворовать меня. Поэтому подожди, милый друг, богатство тебе принесет пение. Если я сразу дам тебе много денег, ты станешь наряжаться, начнешь напиваться каждый день и через три недели потеряешь голос.

В разговоре с женщинами доводы бывали короче и проще:

— Дитя мое, я не дам тебе ни одного су. Напротив, это ты должна мне платить. Я даю тебе возможность показать публике все, чем тебя одарила природа. Ты хорошенькая, и, если у тебя есть талант, ты быстро добьешься успеха. Если ты бездарна, успех придет к тебе еще быстрее. Поверь мне, позже, когда ты наберешься немного опыта, ты поблагодаришь меня за это. Если ты будешь богата уже в начале карьеры, то выйдешь замуж за хориста, который будет тебя поколачивать, или за князя, который доведет тебя до нищеты.

Поддавшись столь убедительной логике, артисты соглашались на пятьдесят франков в месяц, но чаще всего случалось, что спустя первые три месяца они оказывались должны ростовщику шесть тысяч франков. Тогда Барбайя, чтобы их не посадили в тюрьму, оплачивал эти долги, и со счетами бывало покончено.

Во время моего пребывания в Неаполе о великом импресарио ходило множество анекдотов, которые замечательно обрисовывали его личность и показывали, сколь велики были его познания в музыке.

Какой-то неаполитанский маркиз, имевший большое влияние при дворе, порекомендовал Барбайе одну девицу, якобы испытывавшую страстное влечение к театру. Маркиз предсказывал ей блестящее будущее. Барбайя скорчил многозначительную гримасу и глубоко засунул руки в карманы своей чесучовой куртки, как поступал всегда, когда не мог свободно излить свой гнев.

— Вы увидите, мой дорогой, это настоящее чудо, — заявил маркиз с самодовольным видом, который все больше раздражал грозного импресарио.

— Хорошо, хорошо! Пусть она приходит завтра в полдень.

На следующий день, в назначенный час, дебютантка, надев самое красивое свое платье и взяв ноты, в сопровождении неизбежной маменьки явилась во дворец Бар-бай и.

Дирижер оркестра уже сидел за роялем, а Барбайя прохаживался взад и вперед по гостиной.

— Синьор импресарио, — начала старуха, сделав глубокий реверанс, — долг матери, долг религиозный и священный, — предупредить вас, что это бедное дитя, будучи чиста как ангел и робка как голубка…

— Начало скверное, — грубо перебил ее Барбайя, — в театре требуется нахальство.

— Однако же не это хотелось бы мне услышать, — вымолвила мать медоточивым голосом.

Но импресарио, отвернувшись от нее, подошел к девице и спросил довольно нетерпеливо:

— Ну, дорогая, что же ты хочешь мне спеть?

Он бы и с королевой говорил на «ты».

— Сударь, — пролепетала дебютантка, покраснев до корней волос, — я приготовила молитву из «Нормы»…

— Как, несчастная? — громовым голосом вскричал Барбайя. — После Ронци ты осмелишься петь «Норму»? Какая дерзость!

— Если вы предпочитаете, я спою каватину из «Цирюльника».

— Каватину из «Цирюльника»? После Фодор! Какое оскобление!

— Простите, сударь, — дрожа, сказала девушка, — я попробую романс «Ива».

— «Иву»? После Малибран! Какое надругательство!

— Тогда мне остается только сольфеджио, — почти рыдая, вымолвила дебютантка.

— В добрый час! Пусть будет сольфеджио!

Девица вытирает слезы, мать шепчет ей на ухо слова утешения, аккомпаниатор подбадривает ее — короче говоря, она выходит из испытания с честью. Никогда еще сольфеджио не пели лучше.

Физиономия Барбайи проясняется, лоб его разглаживается, довольная улыбка блуждает на его губах.

— Ну, сударь? — в крайней тревоге спрашивает мать. — Что вы скажете о моей дочери?

— Что ж, сударыня, голос неплох, но черт меня побери, если я понял хоть слово.

В другой раз (дело было в самый разгар зимы) репетировалась новая опера и певцы, которым были поручены первые роли, с трудом расставались с теплыми перинами и постоянно опаздывали. Разъяренный Барбайя накануне поклялся, что оштрафует любого, кто опоздает, будь то тенор или сама примадонна, чтобы другим было неповадно.

Начинается репетиция; Барбайя заходит за кулису, чтобы выбранить машиниста; вдруг все замолкают, оркестр перестает играть, все кого-то ждут.

— В чем дело? — восклицает импресарио, устремляясь к рампе.

— Все в порядке, сударь, — отвечает первая скрипка.

— Кого нет? Я хочу знать.

— Да нету короля.

— Оштрафовать!

И тем не менее, Доменико Барбайя создал Лаблаша, Тамбурини, Рубини, Донцелли, Кольбран, Пасту, Фодор, Доницетти, Беллини, самого Россини — да, великого Россини.

Самые выдающиеся шедевры великого маэстро были написаны для Барбайи, и одному Богу ведомо, сколько молитв, угроз и хитростей потребовалось бедному импресарио, чтобы заставить работать самого независимого, самого беззаботного и самого счастливого из гениев, когда-либо паривших в чудном небе Италии.

Приведу один пример, прекрасно характеризующий импресарио и композитора.

V

«ОТЕЛЛО»

Россини только что прибыл в Неаполь, предшествуемый своей громкой славой. Первым, кого он встретил, выйдя из экипажа, был, как можно догадаться, импресарио из Сан Карло. Барбайя с широко распростертыми объятиями направился к маэстро и, не дав ему сделать шаг или произнести хоть слово, заявил:

— Я делаю тебе три предложения и надеюсь, что ты не откажешься ни от одного из них.

— Слушаю, — ответил Россини с известной всем тонкой улыбкой.

— Я предлагаю мой особняк тебе и всем твоим людям.

— Согласен.

— Я предлагаю мой стол тебе и твоим друзьям.

— Согласен.

— Я предлагаю тебе написать новую оперу для меня и моего театра.

— Не согласен.

— Как! Ты отказываешься работать для меня?

— Да, для вас и для любого другого. Я больше не хочу писать музыку.

— Ты с ума сошел, мой милый!

— И все же имею честь заявить вам об этом.

— Что ж ты приехал делать в Неаполе?

— Я приехал есть макароны и мороженое. Это моя страсть.

— Я заставлю своего лимонадчика, лучшего на всей улице Толедо, готовить тебе мороженое и сам приготовлю тебе макароны, от которых ты будешь в восторге.

— Черт! Дело становится серьезным!

— Но взамен ты напишешь мне оперу.

— Посмотрим.

— В твоем распоряжении месяц, два, полгода — столько времени, сколько тебе нужно.

— Согласен на полгода.

— Договорились.

— Пойдем ужинать.

В тот же вечер дворец Барбайи был предоставлен в распоряжение Россини; сам владелец совершенно ушел на второй план, и знаменитый маэстро мог чувствовать себя там как дома в самом прямом смысле слова. Все друзья и даже просто знакомые, которых он встречал на прогулках, без церемоний приглашалась за стол Барбайи, которому Россини с совершенной непринужденностью оказывал честь. Правда, иногда маэстро жаловался, что он не может найти достаточное количество друзей, чтобы пригласить их на застолья, устраиваемые Барбайей; порой, несмотря на все свои попытки, ему едва удавалось собрать человек десять — пятнадцать. То были неудачные дни.