Около полудня был устроен привал: на этот раз мы позаботились захватить с собой хлеба, вина и жареного цыпленка, так что для отличного обеда нам недоставало лишь солнечного луча; мало того, погода портилась все больше, по небу бежали огромные темные тучи, гонимые южным ветром, который, предвещая нам бурю, имел вместе с тем и свою хорошую сторону, ибо вселял в нас уверенность в том, что если не случится подвоха с его стороны, то сперонара находится на пути к нам. Наше воссоединение становилось неотложным по тысяче причин, главной из которых было полнейшее оскудение наших денежных средств в самом скором времени.
Около двух часов буря, угрожавшая нам с самого утра, разразилась: надо испытать на себе бурю в южных странах, чтобы иметь представление о той сумятице, какую могут внести в природу ветер, дождь, гром, град и молнии. Мы двигались по невероятно обрывистой дороге, идущей над пропастью, поэтому время от времени, оказавшись среди подгоняемых ветром быстро бегущих облаков, вынуждены были останавливать своих мулов, ибо вполне возможно, что, переставая что-либо видеть в трех шагах вокруг, верховые животные могли сбросить нас вниз с какого-нибудь утеса. Вскоре ко всему прочему присоединились бурные потоки воды, низвергавшиеся с горных круч; наконец наши мулы встретили на своем пути что-то вроде рек, которые пересекали дорогу и в которые они погружались сначала до колен, затем до живота, а потом, наконец, мы и сами оказались по колено в воде. Положение становилось все более тягостным. Нескончаемый дождь пронизывал нас до костей; окутывавшие нас облака, гонимые теплым дуновением сирокко, убегали, покрывая наши лица и руки своего рода потом, который мгновение спустя при соприкосновении с воздухом заледеневал; наконец, эти потоки, все более стремительные, эти водопады, все более бурлящие, угрожали увлечь за собой и нас. Даже проводник казался обеспокоенным, хотя он, казалось бы, должен был привыкнуть к таким катаклизмам; да и животные разделяли общий страх: всякий раз при виде потока Милорд жалобно скулил, а мулы вздрагивали при каждом ударе грома.
Непрекращающийся дождь, нескончаемые облака, встречающиеся на каждом шагу водопады сначала вызывали у нас, пока мы еще сохраняли внутри себя какое-то тепло, самые приятные ощущения; но мало-помалу нас настолько пробрало холодом, что мы едва уже замечали, что ступаем посреди этих неизвестно откуда взявшихся рек. Мной овладело такое отупение, что я уже не чувствовал, сжимаю ли ногами своего мула, и не видел никакой побудительной причины сохранять равновесие, как делал это до тех пор, иначе, чем чудом, и потому вовсе перестал обращать внимание на верховое животное, предоставляя ему идти куда оно вздумает. Я пробовал разговаривать с Жаденом, но едва слышал собственные слова и уж совсем не слышал ответа. Причем такое странное состояние все усугублялось; тем временем стемнело, я почти утратил всякое ощущение своего существования, за исключением того машинального движения, какое сообщалось мне моим мулом. Время от времени движение вдруг прекращалось, и я застывал неподвижно; это мой мул, оцепенев, вроде меня, не желал идти дальше, и проводник возвращал его к жизни ударами палки. Один раз остановка затянулась, но у меня не было сил поинтересоваться, чем она вызвана; позже я узнал, что Милорд, тоже совсем выбившись из сил, перестал следовать за нами, и пришлось его ждать. Наконец, по прошествии какого-то времени, которое я затрудняюсь определить, мы снова остановились; я услыхал крики, увидел огни и почувствовал, что меня поднимают над седлом; затем я ощутил острую боль от соприкосновения своих ног с землей. Тем не менее я хотел идти, но это оказалось невозможным. Через несколько шагов я полностью потерял сознание и очнулся лишь у яркого огня, покрытый горячими салфетками, которые с поистине христианским милосердием прикладывали к моему телу хозяйка и две ее дочери. Что касается Жадена, то он лучше меня перенес этот ужасный путь, ибо его панбархатная куртка надежнее защищала от непогоды, чем могли это сделать мой суконный плащ и холщовая куртка. Что касается Милорда, то он распростерся на каменной плите, которую согрели горячей золой, и, казалось, совсем лишился сознания: между его лапами играли две кошки, и я решил, что он умер.
Первые мои ощущения были мучительными; чтобы жить, мне требовалось вернуться вспять: дорога до смерти была короче, и по ней оставалось сделать лишь шаг.
Я огляделся вокруг: мы находились в какой-то хижине, но, по крайней мере, укрытые от бури и возле жаркого огня. Снаружи слышался гром, не перестававший грохотать, и завывал ветер, от порывов которого содрогался весь дом. Что же касается молний, то я видел их сквозь широкую трещину в стене, образовавшуюся от толчков землетрясения.
Мы находились в деревне Рольяно, и эта жалкая хижина была там лучшей харчевней.
Впрочем, я уже начал приходить в себя и даже испытывал некое чувство блаженства от возвращения жизни и тепла. Шестичасовое пребывание под проливным дождем вполне могло заменить купание, и если бы я мог надеть чистое белье и сухую одежду, то почти благословлял бы дождь и бурю; но все наши вещи были пропитаны водой, и вокруг разожженного посреди комнаты огромного очага, дым от которого уходил через множество щелей в стенах дома, я видел свои рубашки, брюки и сюртуки, тоже вовсю дымящиеся, но, несмотря на все приложенные старания выжать их, не обещавшие скоро высохнуть.
Вот тут-то я и возмечтал о тех пресловутых чистых простынях, которые, по всей вероятности, мы должны были обрести в «Отдохновении Алариха» и о которых я даже не осмеливался заикнуться в Рольяно. Впрочем, по правде говоря, мое положение было сносным: я лежал на матрасе посреди комнаты, между камином и жаровней, и около дюжины салфеток, облепивших меня с головы до ног, могли в определенной степени заменить простыни. Я попросил согреть одеяло и набросить его на меня, после чего, отвергнув все предложения поужинать, заявил, что великодушно отдаю свою долю проводнику, который весь этот день проявлял завидные терпение, отвагу и волю.
То ли из-за чрезмерной усталости, то ли, действительно, положение оказалось более терпимым, чем накануне, но только этой ночью нам удалось немного поспать. К тому же, насколько я могу вспомнить при том отупении, какое меня тогда охватило, наши хозяева были чрезвычайно внимательны и любезны по отношению к нам: по-видимому, состояние, в котором они нас увидели, вызывало у них глубокое сострадание.
На следующий день утром проводник пришел сказать нам, что один из его мулов не может больше стоять на ногах — он казался парализованным от переохлаждения. Послали за местным доктором, который, как Фигаро, был одновременно цирюльником, врачом и ветеринаром. Он готов был поручиться за жизнь животного, если ему предоставят возможность два дня пичкать его лекарствами. Тогда мы решили погрузить весь наш багаж на здорового мула и пойти пешком до Козенцы, находившейся всего в четырех льё от Рольяно.
Первое, что я сделал, выйдя на улицу, это удостоверился, с какой стороны дует ветер; к счастью, он был юго-восточный, а значит, нашей сперонаре сильно повезло. Надо сказать, что прибытие сперонары становилось все более неотложным делом. Наличность у нас с Жаденом была на исходе: как показывали подсчеты, по-еле расплаты с проводником у нас должны были остаться один пиастр и два или три карлино.
По мере приближения к Козенце мы видели все более заметные следы землетрясения: дома, разбросанные по обочинам дороги, как это принято в окрестностях городов, почти все были покинуты; на одних отсутствовала крыша, в то время как другие сверху донизу покрылись трещинами, а некоторые и вовсе обвалились. Посреди всей этой разрухи нам стали встречаться жители Козен-цы верхом на лошадях, с ружьями и патронными сумками, крестьяне в повозках, груженных красными от вина бочками; потом, время от времени, переселения целых семейств с их орудиями для пахоты, гитарой и неизменной свиньей. Наконец, добравшись до вершины горы, мы увидели Козенцу, вытянувшуюся в глубине долины под нами, а на прилегающем к городу лугу — что-то вроде лагеря, который показался нам намного более населенным, чем сам город.
