Жаден принялся за работу, а я тем временем попытался раздобыть что-нибудь на обед, но, несмотря на все мои усилия, мне не удалось купить даже хлеба. Неоднократные попытки проводника, предпринятые в том же направлении, были столь же неудачны.

Через час Жаден закончил свой рисунок, и тогда, поскольку было ясно, что, если только мы не съедим кота, который проделал путь от прославления к поруганию и которого двое ребятишек таскали за хвост, у нас не будет возможности утолить голод, мучивший нас с того же часа вчерашнего дня, мы не сочли уместным оставаться долее в греческом поселении и снова сели в седло, чтобы выехать на большую дорогу. По пути нам попалась каштановая роща, наш вечный источник съестных припасов, так что мы набрали каштанов, развели огонь и пожарили их — это и был наш обед, после чего снова двинулись в путь.

Около трех часов пополудни мы опять попали на большую дорогу: пейзаж по-прежнему поражал своей красотой, а покинутая нами дорога, шедшая вверх уже около Фондако дель Фико, продолжала подниматься еще выше; в результате этого непрерывного подъема еще через час пути мы оказались на самой верхней точке, откуда увидели вдруг два моря, то есть залив Санта Эуфемия слева от нас и залив Скуиллаче — справа. На берегу залива Санта Эуфемия видны были развалины двух строений, рухнувших той ночью, когда мы сами чуть было не потерпели крушение. На берегу залива Скуиллаче раскинулся на довольно значительном пространстве город Ка-тандзаро, прославившийся несколько лет назад чудесной историей папаши Теренцио, портного. Проводник попытался показать нам в нескольких сотнях шагов от моря дом, где и поныне жил этот счастливый вдовец; но, несмотря на все наши усилия и желание, с того расстояния, на котором мы находились, оказалось невозможно различить его среди двух или трех сотен других точно таких же домов.

Нетрудно было заметить, что мы приближаемся к какому-то обитаемому месту; действительно, вот уже с полчаса нам встречались женщины с вязанками хвороста на плечах, одетые в необычайно живописные наряды.

Воспользовавшись минутой, когда одна из этих женщин отдыхала, Жаден сделал ее зарисовку. На вопрос, откуда эти женщины родом, проводник сообщил, что они из деревни Тириоло.

Еще через час мы увидели саму деревню. Единственный постоялый двор, расположенный на большой дороге, распахивал путникам свои двери: безусловная внешняя чистота говорила в его пользу; действительно, он был отстроен заново, и те, кто там жил, не успели пока испачкать его окончательно.

Устраиваясь в своей комнате, мы отметили, что внутренние перегородки были из обычных досок, а не из камня; мы спросили о причинах этой особенности, и нам ответили, что причиной тому частые землетрясения; в самом деле, жилище, где мы разместились, благодаря такой предосторожности очень мало пострадало от последних толчков, в то время как несколько домов Тириоло уже понесли большой ущерб.

Изнемогая от усталости, причем не столько из-за пройденного пути, сколько из-за отсутствия сна, мы сразу занялись своими постелями и ужином. Устроить ужин оказалось довольно легко, с постелями же все обстояло иначе: двое путешественников, которые прибыли днем и в тот момент осматривали губительные последствия землетрясения в Тириоло, забрали две единственные пары чистых простыней, имевшиеся в гостинице, поэтому нам оставалось довольствоваться другими. Мы совершенно серьезно поинтересовались, когда же, наконец, прекратится эта нехватка постельного белья, и хозяин заверил нас, что в Козенце мы найдем прекрасную гостиницу, где, возможно, отыщутся чистые простыни, если, конечно, эту гостиницу не разрушило землетрясение. Мы поинтересовались названием этой благословенной гостиницы, которая становилась для нас тем, чем была для древних евреев земля обетованная, и узнали, что на ее вывеске значится: «А1 Riposo dAlarico», то есть «Отдохновение Алариха». Такая вывеска была хорошим предзнаменованием: если там отдыхал король, ясно, что мы, частные лица, не можем быть более требовательными, чем король. Поэтому мы набрались терпения, думая о том, что страдать нам осталось всего две ночи, а дальше мы будем счастливы, как вестготы.

Так что я счел хозяина свободным от заботы о простынях и, в то время как Жаден пошел курить трубку, бросился на кровать, закутавшись в свой плащ.

Я находился в том полусонном состоянии, которое делает невозможной любую ясную и связную мысль и во время которого реальность с трудом отличаешь от сна, как вдруг в соседней комнате послышался голос Жадена, ведущего беседу с двумя нашими соотечественниками. Среди тысячи смутных слов я различил имя Беллини. Это перенесло меня в Палермо, где я слушал «Норму», возможно, лучшее из его творений, мне вспомнилось трио из первого акта, я почувствовал себя убаюканным этой мелодией и продвинулся еще на один шаг ко сну. Затем, как мне показалось, я услышал: «Он умер!» — «Беллини умер?..» — «Да». Машинально повторив: «Беллини умер», я заснул.

Через несколько минут дверь отворилась, и я сразу проснулся: это вернулся Жаден.

— Черт возьми! — воскликнул я. — Вы хорошо сделали, что разбудили меня: мне снился скверный сон.

— Какой?

— Мне снилось, что бедный Беллини умер.

— Нет ничего вернее вашего сна: Беллини умер.

Я вскочил:

— Что вы такое говорите?

— Я повторяю вам то, в чем заверили меня наши два соотечественника, прочитавшие об этом в Неаполе, во французских газетах. Беллини умер.

— Не может быть! — воскликнул я. — У меня от него письмо к герцогу ди Нойя.

Я кинулся к своему рединготу, достал из кармана бумажник, а из бумажника — письмо.

— Держите.

— От какого оно числа?

Я посмотрел.

— От шестого марта.

— Так вот, мой дорогой! — сказал Жаден. — Сегодня восемнадцатое октября, бедняга умер в этом промежутке, вот и все. Неужели вы не знаете, что наше несравненное человечество подвержено двадцати двум тысячам болезней и что мы обязаны смерти двенадцатью трупами в минуту, не считая периодов чумы, тифа и холеры, когда она косит в счет будущего?

— Беллини умер!.. — повторял я, держа в руке его письмо.

Я видел, как он писал это письмо, сидя у моего камина; я вспоминал его прекрасные светлые волосы, его такие добрые глаза и такое грустное выражение лица; я слышал, как Беллини беседует со мной на французском языке, на котором он так плохо говорил со своим милым акцентом; я видел, как он кладет руку на эту бумагу: бумага хранила его почерк, его имя — бумага жила, а он умер! Всего два месяца назад в Катании, на его родине, я видел его старого отца, гордого и счастливого, какими бывают в канун несчастья. Он обнял меня, этот старик, когда я сказал ему, что знаю его сына; и вот сын умер! Этого не могло быть. Мне казалось, что если бы Беллини умер, то эти строки изменили бы цвет, а его имя стерлось бы. Как знать? Я грезил, я сходил с ума! Беллини не мог умереть! Я снова заснул.

На следующий день мне повторили то же самое, но я все равно не хотел верить в случившееся и убедился в этом несчастье, только когда приехал в Неаполь.

Узнав, что у меня для него есть письмо от автора «Сомнамбулы» и «Пуритан», герцог ди Нойя прислал за ним. Я пошел к герцогу и показал ему письмо, но не отдал его. Это письмо стало для меня святыней: оно свидетельствовало не только о том, что я знал Беллини, но еще и о том, что я был его другом.

Ночь выдалась дождливая, и, судя по всему, заметного улучшения погоды в течение дня не предвиделось, а день нас ожидал долгий и утомительный, ибо остановиться нам можно было только в Рольяно, то есть примерно в десяти льё от того места, где мы находились. Было восемь часов утра; предполагая сделать в дороге двухчасовую остановку для нашего проводника и мулов, мы не могли, стало быть, надеяться добраться до места раньше восьми часов вечера.

Едва мы тронулись в путь, как снова пошел дождь. Месяц октябрь, обычно довольно хороший в Калабрии, совсем испортился из-за землетрясения. Впрочем, вот уже два или три дня, по мере того как мы приближались к Козенце, землетрясение становилось причиной или, скорее, предлогом всех случавшихся с нами бед. Как летаргия в «Единственном наследнике».