— Итак, господа, — сказал Мюрат, делая шаг им навстречу, — чего вы хотите? Говорите скорее, через три четверти часа меня расстреляют, и я не могу терять время.

— Генерал, — промолвил Пеллегрино, — мы пришли спросить вас, хотите ли вы умереть как христианин?

— Я умру как солдат, — ответил Мюрат. — Ступайте!

После такого резкого отпора Пеллегрино сразу удалился, но Антонио Масдеа остался. Это был красивый старик с внушительным лицом, степенной походкой, естественными манерами. Мюрат вначале выразил нетерпение, увидев, что этот священник не последовал за своим спутником, но, заметив глубокую скорбь, отражавшуюся в его чертах, сдержался.

— В чем дело, отец мой, — обратился он к нему, — разве вы меня не слышали?

— Вы не так принимали меня в первый раз, когда я вас увидел, ваше величество; правда, в ту пору вы были королем, и я приходил просить вас о милости.

— В самом деле, — сказал Мюрат, — ваше лицо мне как будто знакомо: где же я вас видел? Помогите мне вспомнить.

— Здесь, ваше величество. Когда вы приезжали в Пиццо в тысяча восемьсот десятом году, я приходил просить вас о помощи, чтобы закончить строительство нашей церкви: я ходатайствовал о двадцати пяти тысячах франков, а вы прислали мне сорок тысяч.

— Стало быть, я предвидел, что буду похоронен здесь, — с улыбкой ответил Мюрат.

— Так вот, ваше величество! Неужели вы откажете старику в последней милости, о которой он вас просит?

— И какой же?

— Умереть как христианин.

— Вы хотите, чтобы я исповедался? Ну что ж! Внимайте: ребенком я ослушался своих родителей, которые не хотели, чтобы я становился солдатом. Это все, в чем мне следует покаяться.

— Но, ваше величество, не соблаговолите ли вы дать мне письменное свидетельство, что умираете в католической вере?

— О! С этим нет вопросов, — сказал Мюрат и, присев к столу, за которым он уже писал, набросал следующие строки:

«Я, Иоахим Мюрат, умираю как христианин, веруя в святую католическую церковь, апостольскую и римскую.

Иоахим Мюрат».

И он вручил записку священнику.

Священник направился к двери.

— Отец мой, — произнес Мюрат, — благословите меня.

— Я не осмеливался благословить вас вслух, но благословлял сердцем, — ответил священник.

И он положил обе руки на эту венценосную голову.

Мюрат склонился и тихо произнес несколько слов, похожих на молитву; затем он подал дону Масдеа знак оставить его одного. На этот раз священник повиновался.

Время между уходом священника и установленным часом казни истекло, и никто не мог сказать, чем занимался Мюрат в течение этого получаса. Несомненно, он вспоминал всю свою жизнь, которая началась в безвестной деревне и, метеором сверкнув в блеске королевского величия, вернулась, чтобы угаснуть, в другую никому неведомую деревню. Можно утверждать лишь, что часть этого времени он употребил на свой туалет, ибо, когда генерал Нунцианте вернулся, он нашел Мюрата готовым, будто к параду; его черные волосы были аккуратно расчесаны на лбу, обрамляя спокойное мужественное лицо; опираясь на спинку стула, он стоял в позе ожидания.

— Вы опоздали на пять минут, — сказал Мюрат. — Все ли готово?

Генерал Нунцианте не смог ему ответить, настолько он был взволнован, однако Мюрат прекрасно понял, что его ждут во дворе; к тому же в эту минуту послышался стук нескольких ружейных прикладов о плиты.

— Прощайте, генерал, прощайте, — сказал Мюрат. — Я поручаю вам свое письмо к моей дорогой Каролине.

Затем, увидев, что генерал прячет лицо в ладонях, он вышел из комнаты и шагнул во двор.

— Друзья мои, — сказал он ожидавшим его солдатам, — вам известно, что я сам подам команду «Огонь!». Двор не слишком широк, так что вы сможете выстрелить точно: цельтесь в грудь, поберегите лицо.

И он занял место в шести шагах от солдат, поднявшись на одну ступеньку и почти прислонившись к стене.

В тот момент, когда он собирался скомандовать «Огонь!», началась какая-то суматоха: уголовники, которые располагали лишь одним зарешеченным окном, выходившим во двор, оспаривали друг у друга место около него.

Офицер, возглавлявший взвод, приказал им умолкнуть, и они стихли.

И тогда Мюрат скомандовал «Заряжай!», скомандовал холодно, спокойно, без задержки и спешки, как сделал бы это на простом учении. При слове «Огонь!» прозвучали только три выстрела, и Мюрат остался на ногах. Среди оробевших солдат шестеро не стреляли, а трое выстрелили выше его головы.

Вот когда это львиное сердце, превращавшее Мюрата во время битвы в полубога, проявило себя во всей своей страшной силе. Ни один мускул не дрогнул на лице бывшего короля. Ни единое движение не выдало его страха. У любого человека может достать смелости умереть один раз, а у Мюрата ее хватило, чтобы умереть дважды!

— Спасибо, друзья, — произнес он, обращаясь к солдатам, — спасибо за чувство, которое вы проявили, пощадив меня. Но все равно ведь придется кончить тем, с чего вы должны были бы начать, так что начнем сначала, и на этот раз никакой пощады, прошу вас.

И он заново стал отдавать команду «Заряжай!» все тем же спокойным и звучным голосом, глядя между каждой командой на портрет королевы; наконец, прозвучало слово «Огонь!», за ним последовал залп, и Мюрат упал, пронзенный тремя пулями.

Он был убит наповал: одна из пуль попала в сердце.

Мюрата подняли и, поднимая, увидели в его руке часы, которые он продолжал сжимать и на которых был портрет королевы. Я видел эти часы во Флоренции, в руках г-жи Мюрат, выкупившей их за 2 400 франков.

Тело Мюрата отнесли на кровать и, составив протокол казни, заперли* дверь комнаты.

Ночью четверо солдат перенесли труп в церковь. Его бросили в общую могилу, закидав сверху мешками с известью; потом могилу зарыли и замуровали каменной плитой, которую с тех пор не поднимали.

Однако пошел странный слух. Уверяли, будто солдаты отнесли в церковь обезглавленный труп; если верить некоторым устным преданиям, то голова была доставлена в Неаполь и вручена Фердинанду, а затем помещена для сохранности в сосуд, наполненный винным спиртом, с той целью, что, если какому-либо авантюристу вздумается когда-нибудь воспользоваться неясными обстоятельствами этой одинокой кончины, чтобы попытаться присвоить себе имя Иоахима, в ответ можно было бы показать ему голову Мюрата.

Голова эта якобы хранилась в шкафу, который стоял в изголовье кровати Фердинанда и ключ от которого имелся только у него, так что лишь после смерти старого короля его сын Франческо, движимый любопытством, открыл этот шкаф и обнаружил отцовский секрет.

Так в возрасте сорока семи лет умер Мюрат: его погубил пример, который подал ему полуголом раньше Наполеон, вернувшийся с острова Эльба.

Что касается Барбара, который предал своего короля и поплатился за свое предательство тем, что три миллиона, хранившиеся на его корабле, были похищены, то теперь он просит милостыню в мальтийских кафе.

Получив из уст самих очевидцев все сведения, касающиеся этой печальной темы, мы начали осматривать упомянутые места. И первый наш визит был на побережье, где состоялась высадка Мюрата. На берегу моря нам показали хранимую как достопримечательность старую лодку, которую Мюрат толкал в море, когда его схватили: на ее каркасе так и остались пробоины от двух пуль.

Перед малым фортом мы попросили показать нам место, где был похоронен Кампана; ничто не привлекает там внимание путешественников: это место, как и остальной берег, покрыто песком.

С могилы Кампаны мы отправились к утесу, с вершины которого прыгнули король и два его спутника и оценить высоту которого нам хотелось. Она оказалась чуть больше тридцати пяти футов.

Оттуда мы снова увидели крепость; это маленькое сооружение, не имеющее большого военного значения, куда поднимаются по зажатой между двух стен лестнице; подъем этот перекрывают две двери. Добравшись до последней ступеньки, справа видишь тюремную камеру уголовников, слева — вход в комнату, которую занимал Мюрат, а позади, на уступе лестницы, — место, где он был расстрелян. Стена за ступенькой, на которую поднялся Мюрат, все еще хранит след от шести пуль. Три из этих шести пуль пронзили тело осужденного.