Капитан Стратти не располагал полномочиями отвечать на требования пленника, поэтому в ответных словах он ограничился заявлением, что его долг заключается в выполнении того, что он сделал, и, так как пленнику лучше, чем кому-либо другому, известны строгие предписания дисциплины, он просит извинить его.

— Хорошо, — отвечал Мюрат. — Впрочем, постыдность этого деяния падет не на других, а на Фердинанда, который собирается обойтись с одним из своих собратьев по королевской власти, как обошелся бы с разбойником. Ступайте и скажите трибуналу, что он может заседать без меня. Я не приду, а если меня доставят туда силой, то никакая человеческая сила не сумеет заставить меня нарушить молчание.

Стратти поклонился и вышел. Мюрат, еще лежавший в постели, встал и поспешно оделся: он не обманывался относительно своего положения, он знал, что осужден заранее, и понимал, что между осуждением и казнью ему отпущено лишь полчаса времени. Он расхаживал по комнате, когда к нему явился лейтенант Франческо Фройо, докладчик трибунала; от имени своих коллег он пришел просить Мюрата предстать перед трибуналом хотя бы на одну минуту. Однако Мюрат повторил свой отказ. Тогда Франческо Фройо попросил его назвать свое имя, возраст и место рождения.

В ответ на эти слова Мюрат обернулся и с неописуемым достоинством и величием произнес:

— Я Иоахим Наполеон, король Обеих Сицилий, родившийся в Ла-Бастид-Фортиньере и, как добавит история, убитый в Пиццо. А теперь, когда вы узнали то, что желали знать, приказываю вам уйти.

Докладчик повиновался.

Несколько минут спустя вошел генерал Нунцианте; он, в свою очередь, пришел умолять Мюрата появиться перед трибуналом, но Мюрат был непреклонен.

Прошло пять часов, и все это время Мюрат оставался один, никто к нему не приходил; затем дверь отворилась, и в комнату вошел королевский прокурор Ла Камера, держа в одной руке приговор трибунала, в другой — закон, который был издан самим Мюратом против бандитов и на основании которого его судили. Мюрат сидел; догадавшись, что ему принесли приговор, он встал и твердым голосом обратился к королевскому прокурору.

— Читайте, сударь, — сказал он ему, — я вас слушаю.

Тогда королевский прокурор зачитал приговор: Мюрат был осужден единодушно за вычетом одного голоса.

— Генерал, — сказал королевский прокурор, закончив чтение, — надеюсь, что вы умрете без чувства ненависти к нам и не станете винить никого, кроме себя, за тот закон, который сами издали.

— Сударь, — возразил Мюрат, — я издал этот закон против разбойников, а не против коронованных особ.

— Закон один для всех, сударь, — сказал королевский прокурор.

— Такое возможно, — отвечал Мюрат, — если приносит выгоду некоторым людям; но всякий, кто был королем, несет на себе отпечаток сакральности, и следует хорошо подумать, прежде чем обращаться с ним, как с простым смертным. Я оказывал честь королю Фердинанду, веря, что он не станет меня расстреливать как преступника; я ошибался: тем хуже для него, и не будем больше говорить об этом. Я участвовал в тридцати сражениях, я сто раз смотрел смерти в лицо. И стало быть, мы с ней слишком давние знакомые, чтобы не свыкнуться друг с другом. А это значит, господа, что, когда вы будете готовы, я тоже буду готов и не заставлю вас ждать. Что же касается того, чтобы сердиться на вас, то я сержусь на вас ничуть не больше, чем на солдата, который, получив во время схватки приказ от своего командира стрелять в меня, всадил бы мне пулю в грудь. Довольно, господа, вы понимаете, что приказ короля дает мне всего полчаса, и я не могу терять время, мне надо проститься с женой и детьми. Ступайте, господа. — И он добавил с улыбкой, как во времена, когда был королем: — Да хранит вас Господь в своей святости.

Оставшись один, Мюрат сел у окна, выходившего на море, и написал жене следующее письмо, за подлинность которого мы можем поручиться, ибо он было переписано нами с копии оригинала, хранящегося у кавалера Алькала.

«Дорогая Каролина, сердце мое!

Роковой нас настал, меня ждет смертная казнь: через час у тебя не будет больше супруга, а у наших детей — отца; не забывайте меня и навсегда сохраните память обо мне.

Я умираю безвинно, и жизнь у меня отнимают по неправедному суду.

Прощай, мой Лшиль, прощай, моя Летиция, прощай, мой Люсьен, прощай, моя Луиза.

Будьте достойны меня; я оставляю вас на земле и в королевстве, где полно моих врагов; будьте выше превратностей судьбы и постарайтесь не считать себя выше, чем вы есть, вспоминая о том, кем вы были.

Прощайте, я благословляю вас; никогда не проклинайте память обо мне; помните, что самая большая боль, какую я испытываю, это боль умереть вдали от моих детей, вдали от моей жены и не иметь рядом друга, который закрыл бы мне глаза.

Прощай, моя Каролина, прощайте, дети мои; примите мое отцовское благословение, мои нежные слезы и последние мои поцелуи.

Прощайте, прощайте и не забывайте вашего несчастного отца!

Пиццо, 13 октября 1815 года.

Иоахим Мюрат».

Когда он заканчивал это письмо, отворилась дверь: обернувшись, Мюрат увидел генерала Нунцианте.

— Генерал, — обратился к нему Мюрат, — не будете ли вы так добры достать мне ножницы? Если я попрошу сам, мне, возможно, откажут в этом.

Генерал вышел и через несколько секунд вернулся с требуемым инструментом. Поблагодарив генерала кивком, Мюрат взял у него из рук ножницы, отрезал прядь своих волос, а затем, вложив ее в письмо и протянув это письмо генералу, сказал:

— Генерал, вы дадите мне слово, что это письмо будет вручено моей Каролине?

— Клянусь вам своими эполетами! — ответил генерал.

И он отвернулся, чтобы скрыть волнение.

— Полно! Полно, генерал! — произнес Мюрат, хлопая его по плечу. — В чем дело? Какого черта! Мы оба с вами солдаты, мы видели смерть в лицо. Ну что ж! Я снова ее увижу, вот и все, и на этот раз она придет по моей команде, что не всегда с ней бывает; я ведь надеюсь, что мне позволено будет подать команду «Огонь!», не так ли?

Генерал кивнул в знак согласия.

— А теперь, генерал, — продолжал Мюрат, — на который час назначена моя казнь?

— Назовите его сами, — ответил генерал.

— Значит, вы хотите, чтобы я не заставлял вас ждать.

— Надеюсь, вы не думаете, что причина в этом.

— Ладно, генерал, я шучу, только и всего.

Мюрат вынул из кармана часы: это были украшенные бриллиантами часы с портретом королевы; случилось так, что они оказались повернуты к нему эмалевой стороной.

Мюрат с минуту смотрел с выражением неописуемой печали на портрет, а потом со вздохом сказал:

— Взгляните, генерал, как похожа здесь на себя королева. — Затем он собрался положить часы обратно в карман, но, вспомнив вдруг, для какой надобности достал их, добавил: — О! Прошу прощения, генерал, я забыл главное. Итак, сейчас начало четвертого; если позволите, назначим это на четыре часа. Пятьдесят пять минут не слишком много!

— Хорошо, генерал, — сказал Нунцианте и, чувствуя, что задыхается, сделал движение к выходу.

— Я вас больше не увижу? — спросил Мюрат, остановив его.

— Инструкции предписывают мне присутствовать при вашей казни, но вы избавите меня от этого, генерал? У меня недостанет сил…

— Хорошо! Хорошо! Вы сущий ребенок, — сказал Мюрат. — Вы дадите мне руку по пути, и все.

Генерал Нунцианте бросился к двери; он почувствовал, что у него вот-вот вырвутся рыдания. По другую сторону порога стояли два священника.

— Чего хотят эти люди? — спросил Мюрат. — Уж не думают ли они, что я нуждаюсь в их проповедях и не сумею умереть?

— Они просят разрешения войти, ваше величество, — сказал генерал, в своем волнении впервые награждая пленника титулом, предназначенным лишь для носителей королевской власти.

— Пусть войдут, пусть войдут, — произнес Мюрат.

Вошли оба священника: одного из них звали Франческо Пеллегрино, он приходился дядей тому самому Джорджо Пеллегрино, который поспособствовал смерти Мюрата; другой звался дон Антонио Масдеа.