Что касается меня, то я завел с капралом беседу на моральные, научные и литературные темы, что, похоже, привело его в полный восторг. Беседа эта длилась уже часа полтора и, при всей своей занимательности, явно стала затягиваться, как вдруг я увидел на дороге не одного капитана, а весь экипаж сперонары, приближавшийся бегом; каждый на всякий случай захватил какое-либо оружие, чтобы освободить меня, если потребуется, силой. Один Нунцио остался сторожить судно.
На мгновение эта группа остановилась возле Жадена, но так как он был осведомлен о моем приключении несравнимо меньше, чем капитан, получивший мое письмо, то и вопросы стал задавать именно он. Тогда капитан, чтобы не терять время, вручил ему мое послание и продолжил путь. Прочитав написанное, Жаден покачал головой, что означало: «Ну-ну, только и всего?», аккуратно положил листок в один из многочисленных карманов своей куртки, чтобы пополнить этой запиской свою коллекцию автографов, и снова принялся усердно работать.
Через пять минут постоялый двор «Красный пеликан» был взят приступом моим экипажем, и капитан устремился ко мне в комнату, держа в руке мой паспорт.
Мы с капралом стали такими добрыми приятелями, что, по правде говоря, у меня почти уже не было необходимости в паспорте.
Тем не менее я был крайне доволен, что не пришлось подвергать чересчур суровому испытанию мою нарождающуюся дружбу, и потому с гордостью протянул капралу свой паспорт. Небрежно глянув на него, он открыл дверь и произнес:
— У его превосходительства графа Гишара с документами все в порядке, пропустите его.
Все двери тотчас распахнулись. С помощью своих двух пиастров я стал графом.
— Скажите-ка, дорогой сержант, — обратился я к нему, — если случайно мне встретится на пути хозяин постоялого двора, вас сильно раздосадует, если я его поколочу?
— Меня, ваше превосходительство? — отвечал бравый капрал. — Нисколько, вот только остерегайтесь ножа.
— Это уж мое дело, сержант.
И я спустился вниз со сладкой надеждой уладить оба своих счета с хозяином «Красного пеликана». К несчастью, он наверняка догадывался об этом, и потому счет за обед мне представил его помощник, а что касается его самого, то он стал совершенно неуловимым.
По дороге мы захватили с собой Жадена, и я во главе нашего экипажа торжественно вернулся в Сан Джованни.
ПРОРОК
Прибыв на борт, мы увидели, что кормчий сидит, по своему обыкновению, у руля, хотя судно стояло на якоре, и, следовательно, делать старику на этом месте было нечего. Услышав шум, который мы произвели, поднимаясь на борт, он поднял голову над крышей каюты и подал знак капитану, что ему надо поговорить с ним. Капитан, разделявший то уважение, с каким все относились к Нунцио, тотчас прошел на корму.
Беседа продолжалась около десяти минут; тем временем матросы собрались вместе, образовав группу, которая выглядела весьма озабоченной; мы подумали, что речь идет о приключении в Сцилле и не обратили особого внимания на эти признаки беспокойства.
По прошествии десяти минут капитан появился вновь и направился прямо к нам.
— Их превосходительства по-прежнему желают выйти завтра? — спросил он.
— Ну да, если это возможно, — ответил я.
— Видите ли, старик сказал, что погода скоро изменится и при выходе из пролива нас ожидает встречный ветер.
— Черт возьми! — воскликнул я. — Он в этом уверен?
— О! — вмешался в разговор Пьетро, который подошел к нам вместе со всем экипажем. — Если старик это сказал, так оно наверняка и будет. Он это сказал, капитан?
— Сказал, — серьезным тоном ответил тот, к кому был обращен вопрос.
— О! Мы сразу поняли: что-то не так. У него был такой насупленный вид, правда, ребята?
Весь экипаж согласно кивнул в знак того, что каждый, как Пьетро, заметил озабоченность старого пророка.
— Но ведь, — спросил я, — когда этот ветер задувает, он имеет обыкновение дуть долго?
— Конечно! — ответил капитан. — Восемь, десять дней, иногда больше, иногда меньше.
— И тогда невозможно выйти из пролива?
— Невозможно.
— А в котором часу задует ветер?
— Эй, старик! — крикнул капитан.
— Я здесь! — откликнулся Нунцио, показываясь из-за каюты.
— В котором часу начнется ветер?
Нунцио отвернулся, внимательно оглядел все небо, вплоть до самого крохотного облачка, и, снова повернувшись к нам, сказал:
— Капитан, это случится сегодня вечером, между восемью и девятью часами, сразу как зайдет солнце.
— Это случится между восемью и девятью часами, — повторил капитан с такой уверенностью, будто ответ, который он передавал нам, был получен им от Матьё Ленсберга или Нострадамуса.
— Но в таком случае, — обратился я к капитану, — не могли бы мы отплыть немедленно? Ведь к тому времени мы окажемся в открытом море, а нам бы только добраться до Пиццо, большего я не требую.
— Если вы непременно этого хотите, — ответил кормчий, — мы попробуем.
— Ну что ж! Тогда попробуйте!
— Хорошо, хорошо, — сказал капитан. — Мы отплываем! Все по местам.
Мгновенно и без всяких возражений все принялись за работу; якорь подняли, и судно, медленно развернувшись бушпритом в сторону мыса Пелоро, пошло вперед на четырех веслах; что касается постановки парусов, то об этом нечего было и думать: в воздухе не чувствовалось даже дуновения ветерка.
Между тем было очевидно, что, хотя наш экипаж без всяких замечаний повиновался отданному приказу, в путь он отправлялся неохотно; однако, полагая, что причиной такого рода нерадивости могло стать также сожаление, которое испытывал каждый, покидая свою жену или возлюбленную, мы не обратили на это особого внимания и продолжали надеяться, что на сей раз Нунцио изменила его обычная непогрешимость.
Около четырех часов наши матросы мало-помалу, причем скрывая свое намерение, приблизились к берегам Сицилии и оказались примерно в получетверти льё от деревни Паче, после чего побережье заполнили женщины и дети. Я прекрасно понимал цель этого маневра, приписываемого всего-навсего течению, и пошел навстречу желанию славных людей, позволив им если и не высадиться — без карантинного патента они не могли это сделать, — то хотя бы подойти к берегу на достаточно близкое расстояние, чтобы отплывающие и остающиеся могли еще раз проститься. Матросы воспользовались этим разрешением и после двадцати взмахов весел оказались на расстоянии слышимости. После получаса переговоров капитан первым напомнил, что нам нельзя терять время; тут все начали махать платками и подбрасывать шляпы, как это обычно бывает при подобных обстоятельствах, и мы тронулись в путь по-прежнему на веслах; в воздухе все также не ощущалось ни малейшего дуновения — напротив, становилось все более душно.
Подобное состояние атмосферы совершенно естественно располагало ко сну, и к тому же я столь подолгу и столь часто наблюдал берега как Сицилии, так и Калабрии, что не испытывал к ним большого любопытства и потому, оставив Жадена на палубе курить трубку, отправился спать.
Я проспал примерно три или четыре часа, даже во сне инстинктивно ощущая, что вокруг меня происходит нечто странное, и окончательно проснулся от топота матросов, бегавших у меня над головой, и от хорошо знакомого крика: «Burrasca! Burrasca![17]» Я попытался встать на колени, что из-за качки судна было для меня делом нелегким; наконец мне это удалось, и, любопытствуя узнать, что же происходит, я ползком добрался до задней двери каюты, выходившей к месту, отведенному для рулевого. Тут мне сразу все стало ясно: в то мгновение, когда я открывал дверь, волна, которой не терпелось ворваться в каюту в ту самую минуту, когда мне хотелось оттуда выйти, ударила меня прямо в грудь и отбросила на три шага назад, обдав водой и пеной. Я поднялся, но в каюте началось настоящее наводнение; я позвал Жадена, чтобы он помог мне спасти от потопа наши постели.
Жаден прибежал вместе с юнгой, который нес фонарь, в то время как Нунцио, ничего не упускавший из вида, тянул на себя дверь каюты, чтобы вторая волна окончательно не затопила наше помещение. Быстро свернув матрасы, которые, по счастью, были кожаные и не успели промокнуть, мы положили их на козлы, чтобы они парили над водами, подобно Духу Божьему, а простыни и одеяла развесили на вешалках, которыми были снабжены внутренние перегородки нашей спальни; затем, предоставив юнге собирать губкой два дюйма воды, в которой нам приходилось шлепать, мы выбрались на палубу.
