Баронский замок, напротив которого возвышается один из тех прекрасных каменных крестов шестнадцатого столетия, что в своей грубоватой наготе исполнены особой выразительности, — это маленькое строение, которому его зубцы придают радующий глаз удалой вид. На той стороне, что обращена на крест, есть две клетки, или, вернее, чтобы дать более точное об этом представление, два фонаря без стекол. Одна из двух клеток пуста — это та, где находилась голова отца Паскуале Бруно, которую сын в порыве странного почитания сбросил оттуда, выстрелив в нее из своего карабина; в другой находится побелевший за тридцать пять лет под дождем и солнцем череп: это череп Паскуале Бруно.
Соседнее с клеткой окно было замуровано, чтобы череп не похитили; но Паскуале оставался единственным из своей семьи, и не было предпринято ни одной попытки избавить его останки от этой последней кары.
Впрочем, память о разбойнике была настолько жива в деревне, как если бы он умер накануне. Около дюжины крестьян, узнав о цели нашего приезда в Баузо, вызвалось сопровождать нас в наших розысках и, похоже, испытывая гордость, оттого что слава их земляка пересекла море, каждый из них, в соответствии со своими личными воспоминаниями или устными преданиями, добавлял какие-нибудь характерные черты этой бурной и необычной жизни, которые, словно причудливая пестрая вышивка, добавлялись к строгому историческому наброску, начертанному в моем путевом дневнике нотариусом из Каль-варузо. Среди этой свиты, которую мы вели за собой, был один семидесятичетырехлетний старик: тот самый бедняк, кому Паскуале Бруно заставил вернуть 25 унций; поэтому старик с восторгом говорил о бандите и, по его уверениям, после смерти Паскуале он каждый год заказывал заупокойную службу по нему. И вовсе не потому, добавил он, что тот в ней нуждался, ибо, по его мнению, если уж такой человек не попал в рай, то ни у кого нет права находиться там.
Из баронского замка, следуя по тропинке, проложенной посреди оливковых насаждений, мы углубились влево, на земли поместья, и приблизительно через четверть часа ходьбы оказались на небольшой круглой площадке, в центре которой располагалась крепость Кастельнуово. Это и был дворец Паскуале Бруно.
Крепость находится в состоянии разрухи, соответствующей примерно той, в какой пребывает дом Паскуале Бруно. Покинутая управляющим графа, она после смерти бандита никогда не принимала в свои стены ни одного члена или слугу этого знатного семейства. Ныне лишь нищая женщина в лохмотьях и несколько полуголых детей нашли в ней приют и занимают угол; они живут, словно дикие звери в своем логове, питаясь кореньями, фруктами и ракушками; что касается платы за жилье, то об этом, само собой разумеется, нет и речи.
Старуха показала покои, где жил Паскуале, и комнату, в которой он и его четверо товарищей около тридцати шести часов выдерживали осаду: внешние стены были изрешечены пулями, ставни всех окон и внутренние стены комнаты сильно повреждены. Я сосчитал попавшие в один из ставней пули: их оказалось семнадцать.
Когда мы спустились вниз, мне показали конуру, где были заперты четыре знаменитых корсиканских пса, оставивших в деревне память о себе почти столь же страшную, какой была память об их хозяине.
На постоялый двор мы возвратились в три часа пополудни, и, стало быть, у нас оставалось совсем мало времени, чтобы успеть вернуться в Мессину.
Только в восемь часов вечера я попал в Мессину: это было на полчаса позднее того времени, когда можно было выйти из порта и отправиться спать в Сан Джованни; к тому же своих гребцов я не предупредил, так что каждый из них несомненно составил на вечер какие-то планы, которым мое новое решение сильно помешало бы, и потому я отложил отъезд на следующее утро.
В шесть часов утра Пьетро был у моей двери вместе с Филиппо; остальной экипаж ждал меня в лодке. Хозяин постоялого двора вернул мне мой паспорт с новой визой (это предосторожность, которой никогда не следует пренебрегать, если едешь с Сицилии в Калабрию или из Калабрии на Сицилию), и мы простились с Благородной Мессиной, вероятно, навсегда; на Сицилии мы провели немногим больше двух месяцев.
Наше возвращение в Сан Джованни оказалось не столь быстрым, как отплытие в Паче: переход был тот же самый, но совершался он совсем в ином расположении духа; я предупредил своих матросов, что увожу их еще примерно на месяц, и, за исключением Пьетро, которого никогда не покидало веселое настроение, весь экипаж выглядел довольно печальным.
По прибытии я нашел оставленное Жаденом письмо: в нем сообщалось, что, начав накануне зарисовку Сциллы, он вместе с Милордом и юнгой отправился туда на рассвете, чтобы по возможности закончить ее в течение дня. Я предупредил капитана, что хочу отплыть на рассвете следующего дня; тогда он попросил мой паспорт, чтобы проставить новую визу, и дал обещание быть готовым вместе со всем экипажем к назначенному мной времени. Что касается меня, то, за неимением другого занятия, я направился к Сцилле, чтобы отыскать Жадена.
Расстояние от Сан Джованни до Сциллы примерно пять миль, однако оно кажется гораздо короче из-за живописности дороги, почти везде соседствующей с морем и идущей между рядами кактусов, гранатовых деревьев и алоэ; иногда над ней возвышается какое-нибудь ореховое или каштановое дерево с густой листвой, под сенью которого почти всегда сидят пастушок с собакой, в то время как три или четыре козы, которых он сторожит, своенравно взбираются на какой-нибудь соседний утес или встают на задние ноги, чтобы добраться до первых веток земляничника или каменного дуба. Кроме того, на дороге мне встречались порой группами по две-три девушки из Сциллы — высокие, с серьезными лицами, с красными и белыми лентами в волосах, как те, какие видишь на портретах древних римлянок; с корзинами фруктов или кувшинами козьего молока на голове они шли в Сан Джованни и останавливались, чтобы посмотреть на меня, проходившего мимо, как смотрели бы на какого-нибудь неведомого зверя, и чаще всего начинали громко смеяться, причем без всякого стеснения, над моим нарядом, который, будучи целиком принесен в жертву моему удобству, несомненно казался им весьма странным по сравнению с элегантной одеждой, какую носят калабрийские крестьяне.
В трехстах или четырехстах шагах от Сциллы я нашел Жадена, расположившегося под большим зонтом, с Милордом у своих ног и юнгой рядом; они находились в окружении калабрийских крестьян и крестьянок, в кольце которых лишь с величайшим трудом удавалось поддерживать разрыв со стороны города: из любопытства постоянно придвигаясь поближе, они в конце концов каждые десять минут образовывали живой занавес между художником и пейзажем. И тогда Жаден поступал так, как поступают пастухи: он посылал Милорда в том направлении, где ему нужно было установить просвет в этой толпе, и крестьяне, испытывая глубокий ужас перед Милордом, тотчас расступались, но, правда, минут через десять их кольцо снова смыкалось. Однако, поскольку вид у них при этом был самый благожелательный, сказать тут было нечего.
После дороги у меня разыгрался аппетит, поэтому я сразу же предложил Жадену прервать работу и пойти со мной в город пообедать; но Жаден, желавший закончить свой рисунок в течение дня, принял меры, чтобы не трогаться с места, где он устроился: по его просьбе юнга принес ему хлеба, ветчины и вина, и, когда я пришел, он только что завершил свой collazione1. Тогда я решил пообедать самостоятельно и направился к городу, проявляя меньшую осторожность, чем Эней, и на слово поверив античности, что Сциллу следует бояться, лишь когда приближаешься к ней с моря. Сейчас станет видно, что я жестоко ошибался и что лучше мне было последовать советам Анхиза, хотя даны они были три тысячи лет назад, и не мне, а другому.
Я подходил к городу, любуясь его необычным расположением. Построенный на вершине, он спускается длинной лентой по западному склону горы, затем, сделав поворот наподобие буквы S, тянется вдоль моря, которое обретает в изгибе, образуемом нижней частью города, маленький рейд, где, как мне показалось, могут причаливать лишь рыбачьи лодки и легкие суда вроде сперона-ры. Рейд этот защищен высоким скалистым выступом, на вершине которого возвышается над морем крепость, построенная Мюратом. В сотне шагов от подножия скалы, вокруг нее, причудливо выступает из воды множество рифов весьма странных форм; некоторые из них напоминают вставших на задние лапы собак: отсюда, несомненно, и происходит легенда, доставившая такую страшную известность возлюбленной морского божества Главка.
