Накануне казни пришел приказ перевести осужденного в Палермо. Джемма, дочь графа ди Кастельнуово, который был убит отцом Бруно, была в большой милости при дворе, и так как она желала присутствовать на казни, то ей удалось добиться, чтобы Паскуале повесили в Палермо.

Паскуале было безразлично, где его повесят — в том или другом месте, поэтому он не выдвинул никаких возражений.

Осужденный был отправлен на почтовых под конвоем жандармского взвода и через два дня прибыл по назначению. Казнь назначили на следующий день, во вторник, и членам коллегии и судейским чинам дали свободный день, чтобы каждый мог присутствовать на этом торжестве.

Вечером в тюрьму пришел священник и увидел очень бледного и ослабевшего Бруно. Тем не менее он исповедался спокойно и твердо, но в конце исповеди признался, что отравил себя и начинает ощущать действие яда. Отсюда и эти удивившие священника бледность и слабость у такого человека, как Паскуале.

Священник сказал Бруно, что готов отпустить ему грехи за все совершенные им преступления, но не за самоубийство. Чтобы грехи его были отпущены, требовалось искупление позором. Из гордости он хотел избежать такого искупления. В глазах Господа это была провинность.

Бруно содрогнулся при мысли, что он может умереть без отпущения грехов. Этот человек, которого не могла смутить никакая человеческая сила, дрожал, как ребенок, перед вечным проклятием.

Он спросил священника, что надо сделать, чтобы избежать этого, и сказал, что все выполнит. Священник тотчас позвал тюремщика и велел ему пойти за врачом и предупредить того, чтобы он взял с собой самые сильные противоядия.

Врач прибежал. Вовремя данные противоядия возымели действие. К полуночи Паскуале Бруно был уже вне опасности, а в половине первого получил отпущение грехов.

На следующий день, в восемь часов утра, он вышел из церкви святого Франциска Сальского, проведя перед этим ночь в траурной часовне, среди пылающих свечей, и отправился на Пьяцца Марина, где должна была состояться казнь. Передвижение сопровождалось всеми страшными атрибутами итальянских казней: Паскуале Бруно был привязан к ослу, двигавшемуся задом наперед, впереди шли палач и его помощник, сзади — члены братства кающихся грешников, несшие гроб, в котором ему предстояло покоиться в вечности, а вокруг — люди в длинных рясах с одними лишь прорезями для глаз, держащие в руках копилки, которые они встряхивали, словно колокольчики, и протягивали верующим, чтобы получить милостыню, предназначавшуюся для заупокойных служб по осужденному.

Скопление народа на улице Кассаро, по всей длине которой должен был проследовать осужденный, было таким плотным, что процессии не раз приходилось останавливаться. И каждый раз Паскуале окидывал спокойным взглядом толпу, которая, чувствуя, что умереть сейчас должен был не совсем обычный человек, следовала за ним со все возрастающим, но почтительным любопытством, и при этом ни одного оскорбления не прозвучало в адрес осужденного; напротив, среди толпы ходило множество рассказов: Паскуале приписывались отважные и добрые поступки, одни из которых восхищали мужчин, другие умиляли женщин.

На площади Четырех Углов, когда процессия в очередной раз сделала остановку, вызванную людскими заторами на улицах, четыре новых монаха присоединились к кающимся грешникам, следовавшим непосредственно за Паскуале. Один из этих монахов приподнял свой капюшон, и Паскуале узнал одного из тех храбрецов, которые вместе с ним выдерживали осаду; он сразу понял, что трое других монахов тоже были его товарищами и что они пришли сюда с намерением спасти его.

Тогда Паскуале выразил желание поговорить с тем из монахов, с кем он обменялся знаками, и монах приблизился к нему.

— Мы пришли спасти тебя, — сказал монах.

— Нет, — отвечал Паскуале, — вы пришли погубить меня.

— Как это?

— Я сдался без всяких оговорок, сдался при условии, что вам сохранят жизнь, и вам ее сохранили. Я такой же честный человек, как они: они сдержали слово, я сдержу свое.

— Но… — продолжал монах, пытаясь переубедить осужденного.

— Замолчи, — сказал Паскуале, — или я скажу, чтобы вас арестовали.

Монах молча вернулся на свое место; затем, когда процессия тронулась, он обменялся несколькими словами со своими товарищами, и на первой же поперечной улице они покинули вереницу кающихся и исчезли.

Процессия прибыла на Пьяцца Марина; все балконы там были заполнены самыми красивыми женщинами и самыми богатыми вельможами Палермо. Один из балконов, расположенный как раз напротив виселицы, был, как в праздничные дни, обтянут парчовой драпировкой; этот балкон предназначался графине Джемме ди Кастель-нуово.

Подъехав к подножию виселицы, палач спешился и установил на поперечной перекладине красный флаг, сигнал казни: Паскуале тотчас развязали, он спрыгнул на землю, сам, пятясь, поднялся по роковой лестнице, подставил шею, чтобы на нее надели петлю и, не дожидаясь, когда палач толкнет его, сам бросился вниз с лестницы.

Вся толпа вскрикнула одновременно; но каким бы сильным ни был этот крик, его намного перекрыл тот, что издал осужденный, так что каждому пришла в голову мысль, будто этот второй крик испустил, покидая тело Бруно, дьявол. Толпу охватил такой ужас, что присутствующие ринулись друг на друга, и в давке, как рассказывал нам капитан Арена, его дядя, который был командиром ополчения, потерял свои серебряные пряжки и патронташ. Тело Бруно было отдано братству белых кающихся, которые взялись похоронить его; но, когда они принесли тело в монастырь и занялись подготовкой к заупокойной службе, явился палач и потребовал голову повешенного; члены братства хотели поначалу воспрепятствовать расчленению трупа, однако палач достал из кармана приказ министра юстиции, гласивший, что голова Паскуале Бруно в назидание другим будет выставлена в железной клетке на стенах баронского замка в Баузо.

Те, кто пожелает более обширных сведений об этом прославленном разбойнике, могут прочитать роман, который я опубликовал о нем, помнится, году в 1837-м или 1838-м. Здесь же просто-напросто изложена его история — такая, какой мне ее рассказал и какую собственноручно подписал в моем путевом дневнике его превосходительство дон Чезаре Аллетто, нотариус из Кальварузо.

СЦИЛЛА

Как только была закончена эта история, записанная в мой путевой дневник и скрепленная подлинной подписью достойного должностного лица, который мне ее рассказал и которого, как можно заметить, сила его разума ставила выше суеверных преданий, в какие так слепо верили матросы из нашего экипажа, мы встали и направились к тем местам, где происходила часть событий, только что развернувшихся на глазах читателей.

Первым пунктом нашего осмотра был родительский дом Паскуале: на этом доме, дверь которого, запертая им, никогда и никем больше не открывалась, лежит печать скорби, вполне соответствующая воспоминаниям, какие он вызывает; стены его покрываются трещинами, крыша оседает, ставень на втором этаже, оторвавшись, висит на одном из петельных крюков. Я попросил лестницу, чтобы заглянуть внутрь комнаты через одно из разбитых стекол, но дон Чезаре предупредил меня, что мое любопытство может быть плохо истолковано жителями деревни и навлечь на меня какие-нибудь неприятности. Поскольку эта обидчивость жителей Баузо была, по сути, выражением почитания, я ничем не хотел оскорблять их и, ради личных моих воспоминаний набросав кое-как рисунок дома, чьи стены таили столько разных несчастий и столько различных страстей, продолжил путь к баронскому замку.

Он расположен в правом конце улицы, если можно назвать улицей ряд садов, или, вернее, полей и домов, ничем не связанных между собой и взбирающихся вверх по небольшому склону. Между тем следует сказать, что огромные купы фиговых и гранатовых деревьев, которые разбросаны вдоль всей дороги и среди которых устремляется ввысь гибкий побег алоэ, придают этому пейзажу особый, не лишенный очарования характер: по мере подъема видишь, как над крышами поперечной улицы появляется сначала дымящаяся вершина Стромболи, потом становятся видны менее высокие, чем он, острова, а затем, наконец, и море, обширное пространство лазури, смыкающееся с лазурью небес.