«A-а! — произнес он. — Я боялся, как бы вы не задержались до полуночи; бежим».

«Никому ничего не сказав?»

«Врачу я заплатил, а вот два пиастра для старухи».

«Вы все делаете с размахом, капитан».

«Лишь бы у меня осталось два карлино по прибытии в Паче, чтобы заказать мессу, — это все, что мне нужно. В путь!»

«О! С вашего позволения, капитан, вы не пойдете, мы вас понесем».

«Как хотите, но только поспешим».

Нунцио взял его на спину, как берут ребенка, а так как мы находились всего в ста шагах от места, где была пришвартована лодка, то уже через десять минут добрались до нее. В то мгновение, когда мы укладывали капитана в лодку, на один из прибрежных утесов медленно поднялась белая женская фигура; с минуту женщина смотрела на нас, а потом, как нам показалось, скользнула вдоль большого камня и пошла к нам. И пока мы толкали шлюпку в море, у женщины было время приблизиться. Она находилась всего в пятнадцати шагах, когда капитан заметил ее.

«Лодка на плаву?» — воскликнул он, приподнимаясь, и голос его звучал так уверенно, словно он был совершенно здоров.

«Да, капитан», — отвечали мы все вместе.

«Прекрасно! На весла, друзья, и в открытое море, живо в открытое море!»

Женщина вскрикнула, мы оглянулись.

«Что это за женщина?» — спросил Нунцио.

«Колдунья», — ответил капитан, осенив себя крестом.

Лодка рванула в море и понеслась, словно на крыльях. А что до несчастной женщины, которая осталась на берегу, то мы увидели, как она упала на песок и застыла словно мертвая.

Что же касается капитана, то он упал без сознания на дно лодки.

СМЕРЧ

— К столу! — воскликнул Жаден, вновь появившись на палубе и держа лангуста в одной руке, блюдо картофеля в другой и бутылки сиракузского вина под мышками. Однако в тот день Жаден ел один. Капитан выглядел печальным, и легко было догадаться, что причиной его печали стали воспоминания, которые я пробудил у него своим предложением плыть к мысу Бьянко. Я же был всецело поглощен рассказом Пьетро, пытаясь распознать действительность под обманчивым колоритом, который он придал ей. К тому же, туман, который покрывал отдельные эпизоды этой истории, туман, который суеверный ум рассказчика не только не развеивал, но и сгущал при каждом моем новом вопросе, равно как и испытываемая мной временами трудность восприятия наречия, на котором велся этот рассказ, — все способствовало тому, что действовавшие в этой незамысловатой драме люди переносились на огромную театральную сцену и в ее гигантских рамках поэтические тени обретали необычные для нашей цивилизации формы и странную окраску. Я испытывал неодолимое очарование, видя, как в тех самых местах, где обретались некогда языческие верования, ныне блуждают, словно тени средневековья, христианские суеверия; изгнанные из наших городов и деревень, они находят прибежище в море и окутывают одной и той же атмосферой судно бретонского матроса, плывущего под парусами к Новому Свету, и лодку средиземноморского моряка, идущего на веслах к Старому Свету. И потому я попытаюсь предоставить моим читателям возможность разделить испытываемые тогда мною чувства, не давая им никаких логических обоснований, ибо мне не удалось сделать это и для себя самого, — с той целью, чтобы они, пресыщенные, как это было и со мною, достоверными политическими событиями и точными научными открытиями, ощутили бы, как и я, дыхание иной атмосферы, где люди и предметы утрачивают свои резкие и отчетливые очертания, представая перед нами окутанными смутной неопределенностью, грустью и очарованием, которыми наделяют их расстояние, туманная дымка и ночь.

Поэтому нетрудно понять, что сразу же, еще до того, как ужин закончился, я встал и подал знак Пьетро следовать за мной. Мы расположились на носу судна, и я, протянув руку к горизонту, указал Пьетро на Пальми, в последних лучах солнца золотившийся на берегах Калабрии.

— Да, да, — сказал он мне, — я вас понимаю, я даже ничего не ел, опасаясь, как бы сытный ужин не расхолодил меня, когда я буду рассказывать то, что мне осталось вам поведать, потому что, видите ли, это самое печальное.

— Вы остановились на обмороке капитана.

— О! Это длилось недолго, ночная свежесть вскоре привела его в чувство. В деревне мы прибыли в четыре часа; тем же утром Антонио исповедался, через неделю заказал мессу, а через год, как я вам уже говорил, женился на своей кузине Франческе.

— А он не видел больше Джулию за этот промежуток времени?

— Нет, но он часто слышал о ней. После истории с ударом ножом она стала еще более нелюдимой скиталицей, чем прежде; поговаривали, будто она любит капитана; судите же сами, какое впечатление произвела на него встреча с ней у озера, и нет ничего удивительного в том, что после этого свидания он вернулся таким бледным и растерянным.

Надо вам сказать, что к моменту своей женитьбы капитан собирался совершить небольшое плаванцр; мы должны были доставить на Липари оливковое масло из Калабрии, но капитан перенес поездку на более поздний срок, чтобы иметь возможность на обратном пути загрузить на Стромболи пассолини; таким образом, ходки не должны были стать порожними ни туда, ни обратно, и он воспользовался выпавшим ему свободным промежутком, чтобы сочетаться браком с кузиной, которую давно любил.

Через три или четыре дня после встречи с Джулией он зовет меня.

«Послушай, Пьетро, — говорит он мне, — поезжай-ка вместо меня в Пальми и договорись там с господином Пилья о дне, когда масло будет отправлено в Сан Джованни, где мы, как было условлено, должны забрать его. Ты ведь понимаешь, почему сам я туда не еду».

«Хорошо, хорошо, капитан, — отвечал я, — понимаю: колдунья, так ведь?»

«Да».

«Ну и ладно! Будьте покойны, все будет сделано на совесть».

И действительно, на следующий день я взял лодку, захватил с собой своего брата и Нунцио, и мы отправились в Пальми. Прибыв туда, я оставил их на борту и явился к господину Пилья. О, переговоры с ним прошли быстро, он ведь человек честный и надежный, этот господин Пилья. Через несколько минут все уладилось, и я мог бы вернуться, если бы он не оставил меня на ужин. Такой уж он человек — неслыханно богатый, но не заносчивый: он усаживает простого матроса за свой стол и пьет с ним. А выпили мы с ним, черт возьми, немало. И вдруг я слышу, как часы бьют девять; тут я вспоминаю, что другие-то ждут меня. «Ну хорошо, — говорю я, — договорились, господин Пилья: значит, через неделю масло будет в Сан Джованни». — «Да-да, Бог ты мой, можете забирать его», — отвечает он. Тут я встаю, прощаюсь со всеми и ухожу.

Было совершенно темно, но я знал дорогу, как свои пять пальцев. Я выбрал тропинку, ведущую прямо к морю, и, насвистывая, двинулся в путь. И вдруг вижу впереди что-то белое, словно кто-то сидит на скале; я останавливаюсь, фигура эта поднимается; я иду дальше, а она встает на моей дороге. «О-о! — говорю я себе. — Тут дело нечисто: девицы, которые разгуливают в столь поздний час, выходят не для того, чтобы идти на исповедь». По меньшей мере странно, что я, Пьетро, который не испугается ни одного мужчины, ни двух мужчин, а то и десятерых, вдруг чувствую, как у меня дрожат ноги и холодный пот прошибает до корней волос, да я и сейчас содрогаюсь при одном воспоминании об этом. Но все равно я продолжаю идти. Вы ведь догадались, что это была колдунья, не правда ли?

— Конечно.

— Так вот! Она стояла, не шелохнувшись, как столб; но самое удивительное было не это, а то, что, когда я поравнялся с ней, она сказала: «Пьетро». Она знала мое имя, представляете? «Ну хорошо, да, Пьетро, — отвечаю я, — что дальше?..»

«Пьетро, — повторяет она, — ты из экипажа капитана Арены».

«Черт возьми! Что за шутки! Так оно и есть. И если вам нечего сказать мне другого, то не стоило меня останавливать».

«Ты ведь его любишь».

«Еще бы! Как брата».

«Тогда скажи ему, чтобы он ни в коем случае не пускался в плавание в течение этого лунного месяца. Вот и все. Это плавание станет роковым для него и для его спутников».