Вот так, шагая, мы доходим до деревенского музыканта, игравшего на гитаре тарантеллу. Когда я слышу эту чертову мелодию, знаете, я не могу удержаться, меня так и тянет прыгать. Я предлагаю жене капитана немного потанцевать: мы встаем напротив друг друга, и началось. Через несколько минут возле нас образовался круг. И вдруг среди тех, кто на нас смотрит, я вижу капитана Антонио, но до того бледного, до того бледного, что, честное слово, мне подумалось, будто это его тень. Я сразу теряю ритм и со всего размаха каблуками наступаю на ноги кормчему. «Ах! — говорю я ему. — Прошу прощения, Нунцио, у меня ногу свело. Потанцуйте немного вместо меня». Наш кормчий — сама любезность, сами видите, и боли не боится, а уж терпелив — как вол. Так что он начинает танцевать на одной ноге, другую-то я ему отдавил. А я тем временем подаю знак капитану; он подходит ко мне.

«Ну что? — спрашиваю я его. — Что случилось?»

«Я видел ее».

«Кого?»

«Джулию».

«Красавицу-колдунью?»

«Да».

«И что она вам наговорила?»

«Ничего, одни глупости».

«Она все еще любит вас?»

«Не знаю, напрасно я за ней пошел. А где моя жена?»

«Разве не видите? Она танцует тарантеллу с Нунцио».

«Ах, да! Верно. Думаешь, правда то, что о ней рассказывают?»

«О вашей жене?»

«Нет, о Джулии. Думаешь, она колдунья?»

«Черт! Поговаривают, что в Пальми они все ведьмы».

Капитан провел рукой по лбу. По лицу у него градом катился пот. В эту минуту тарантелла закончилась. Жена подошла и снова взяла его под руку. Антонио предложил ей вернуться домой. Лучшего ей и не надо было: новобрачная, сами понимаете, уединение ей не в тягость. Капитан подал мне знак: мол, ни слова! Я тоже ответил знаком, который означал: «Само собой». И мы разошлись в разные стороны, как будто вовсе не были знакомы.

— А что это была за Джулия? — прервал я Пьетро.

— А! Да будет вам известно, что за год до этого, на празднике в Пальми, куда капитан Антонио Арена, все тот же дядя нашего…

— Я понял.

— … пошел вопреки нам, он вступился за девушку, которую оскорблял калабрийский матрос: началось со слов, а кончилось ударом ножа, который достался капитану, и скверный был удар: три дюйма железа. К счастью, он пришелся в правый бок, а попади он в левый, то пронзило бы сердце, fiy, капитана отнесли к какой-то старухе и позвали врача, хорошего врача. Хо-хо! Живи он в большом городе, то наверняка разбогател бы, но в Пальми не так много больных, поэтому ему приходится заниматься всем понемногу. Он подковывает лошадей, приторговывает вином, он…

— Я все прекрасно понял.

— Так вот, он пришел, осмотрел капитана, сунул палец в рану и заявил: — «Сделать ничего нельзя. Даже если бы все врачи от Катандзаро до Козенцы собрались здесь, они ничего не смогли бы поделать — это обреченный человек; поверните его лицом к стене, и пускай спокойно умирает». Это люди, которые были там, повторили потом его слова капитану. Сам-то он ничего не слыхал, был без сознания, и все-таки мучился, как прбкля-тый. Сказано — сделано. У его кровати зажгли свечу, и старуха принялась читать в углу молитву: думали, что он умер.

И вдруг с наступлением полночи капитан, все еще не открывая глаз, чувствует, что ему вроде получше становится. Словом, он дышал! Ему казалось — он мне двадцать раз рассказывал об этом, бедный капитан! — ему казалось, что с груди его сняли кафедральный собор Мессины. Ему становилось все лучше и лучше, пока он не открыл глаза и не решил, что у него начался бред. Старуха, бормоча свои молитвы, заснула в углу, и при свете горевшей свечи он увидел склонившуюся над ним девушку: губами она приникла к его груди и высасывала его рану. Поскольку окно было открыто и капитан видел прекрасное звездное небо, ему подумалось, что это ангел спустился сверху. Он не стал ничего говорить и не мешал ей, опасаясь, что если заговорит, то девушка исчезнет. Через минуту она оторвала губы от его раны, достала из маленькой ступки горсть толченых трав и выдавила их сок на рану, затем свернула свой носовой платок вчетверо и наложила на рану вместо повязки; наконец, видя, что он не шевелится, она приблизила свое лицо к его лицу, словно желая проверить, дышит ли он. Только тогда капитан узнал в ней девушку, из-за которой он подрался; он хотел заговорить, но она закрыла ему рот рукой и, приложив палец к своим губам, дала ему понять, что он должен молчать, затем бесшумно отошла, словно скользила, а не ступала по земле, открыла дверь и исчезла. О! Капитан сказал мне — а вруном он не был, — что в голову ему пришло, будто все это он видит во сне, и, положив руку на рану, чтобы проверить, настоящая ли она, он нащупал мокрый платок; тут ему почудилось, что, прижимая его к груди, он чувствует облегчение, и, похоже, то была правда, так как он заснул и спал таким спокойным сном, что на другой день проснулся в том же положении и с рукой, лежавшей на том же месте.

Едва он открыл глаза, как вошел врач.

«Ну что, мать, — спросил он, — наш больной умер?»

«Ей-Богу не знаю! — отвечала старуха. — Знаю только, что он не мучился».

Капитан шевельнулся на кровати.

«А! Да он шевелится, — заметил врач. — Ну что ж, ручаюсь, парень-то живуч! — С этими словами он подошел к постели; раненый повернулся к нему. — Черт возьми, — произнес врач, — да вы, я вижу, молодцом?»

«Да, доктор, — отвечал капитан, — я чувствую себя неплохо, и если бы не ноги, уж не знаю, что с ними сделалось, то я мог бы встать».

«О! — промолвил доктор. — Это лихорадка вас не отпускает… Давайте-ка поглядим».

Капитан протянул ему руку, и доктор пощупал пульс.

«Жара нет, — удивился доктор. — Что это значит? А ну, посмотрим рану».

Капитан отнял руку, которую он постоянно держал на груди, и врач приподнял повязку: рана еще не закрылась, но была в гораздо лучшем состоянии. Тут он понял, что ошибся и что больной выкарабкается. Он тотчас послал за лекарствами, приготовил пластырь и приложил его капитану на бок, сказав, что больному надо лежать спокойно и что все будет хорошо. Через два часа у капитана поднялся страшный жар, он так страдал, что другой на его месте криком бы кричал, но он смолоду был мужественным и теперь, кусая себе пальцы, говорил: «Это ради твоего блага, Антонио; чтобы вылечиться, надо помучиться, мой милый друг. Будешь знать, как вмешиваться в дела, которые тебя не касаются». И еще он читал молитвы, чтобы не браниться. Ему становилось все хуже и хуже, и так до самой ночи; наконец, раздавленный усталостью, он заснул.

Примерно в полночь — ведь вы сами понимаете, капитан не позаботился завести свои часы — он почувствовал такую острую боль, что проснулся: оказалось, что девушка, приходившая прошлой ночью, вернулась и снимала пластырь, поставленный доктором. Как и накануне, она сделала капитану знак молчать; из-за пазухи она достала маленький пузырек и накапала на рану немного зеленоватой жидкости. Это погасило жар в его груди, затем, как и накануне, она взяла толченые травы, но на этот раз положила их на рану и закрыла бинтом, а когда он протянул к ней руку, снова подала ему знак не двигаться и, как и в первый раз, исчезла. Капитан почувствовал облегчение, словно его искупали в молоке: никакой боли, никакой лихорадки, ничего, кроме проклятой слабости. Наконец он снова заснул.

На следующий день он еще не проснулся, когда доктор пришел его навестить. Услыхав его шаги, капитан открыл глаза.

«Все лучше и лучше, — заявил врач. — Взгляд хороший. Покажите язык. Язык хороший. Дайте руку. Пульс хороший. Посмотрим рану».

«О! — воскликнул капитан, снимая травяной компресс и бинт, который его удерживал. — Повязка ночью сползла».

«Неважно, надо посмотреть».

Рана подживала: она почти затянулась. Доктор назначил другой пластырь, подобный первому, и поручил старухе положить его на бок больному. Но едва он переступил порог, как капитан, помнивший, какие муки ему довелось испытать накануне, выбросил чертов пластырь в окно, снова положил на рану травы, уже совсем высохшие, и, чувствуя себя хорошо, попросил бульона; однако старуха заявила, что это запрещено. Возразить было нечего, приходилось повиноваться; он подчинился всему, что от него требовали, и, так как ему становилось все лучше и лучше, вечером сказал старухе, что она может лечь спать и что ему никто больше не нужен, пусть только лампу оставят зажженной, а если что-нибудь понадобится, он позовет. Старуха согласилась, сделала все, как хотел капитан, и оставила его одного.