Мы решили напоследок еще раз прогуляться по улицам Бальби, Нуовиссима и Нуова; Жаден сделал рисунок площади Любовных источников, а затем мы взглянули на карманные часы: было только двенадцать. Тогда мы осмотрели дворцы Бальби и Дураццо, пропущенные нами во время нашей первой экскурсии: это заняло еще два часа. Потом я вспомнил, что в бывшем дворце Отцов Города хранится бронзовая табличка с решением двух римских законников, принятым в 693 году от основания Рима по делу о распрях между жителями Генуи и жителями Ланьяско: ее нашел один крестьянин, обрабатывая мотыгой землю в Польсевере; мы отправились в бывший дворец Отцов Города и провели там еще полчаса. Я переписал решение — не для читателей, избави Бог, а просто для того, чтобы чем-нибудь себя занять, поскольку время, отпущенное его величеством, уже казалось мне слишком долгим, — на это ушло еще четверть часа. Наконец, когда нам оставался час с четвертью на то, чтобы уложить вещи и добраться до корабля, мы вернулись в гостиницу, уплатили по счету и сели в лодку, полностью согласившись с остроумцем и добряком де Броссом, который утверждал, будто среди всех удовольствий, какие может доставить Генуя, путешественники обычно забывают упомянуть о самом главном удовольствии — оказаться за ее пределами.

Первым, кого я увидел, поднимаясь на борт «Сюлли», был представитель buon governo, пришедший удостовериться, действительно ли я покидаю Геную. Мы поздоровались как старые друзья, и я имел честь наслаждаться беседой с ним до той самой минуты, когда зазвонил колокол пакетбота. Тогда он выразил глубокое сожаление по поводу того, что вынужден расстаться со мной, и протянул мне руку. Я проявил щедрость, вложив в эту руку монету в десять су. Представитель buon governo назвал меня «монсиньором» и сел в шлюпку, осыпая меня благословениями.

Вид Генуи с моря действительно поражает. Когда видишь великолепные здания, расположенные амфитеатром, с висячими садами, подобными садам Семирамиды, невозможно себе представить, какие зловонные улочки извиваются у их мраморных подножий. Если бы, вместо того чтобы выслать меня из Генуи, его величество Карл Альберт запретил мне въезд в город, я жалел бы об этом всю жизнь.

Итак, я удалялся от Генуи с глубоким чувством благодарности к его величеству сардинскому королю, как вдруг, несмотря на занимательный рассказ моего соседа, маркиза де R, о первой из его трех эмиграций, относящейся к 92 году, заметил, что испытываю и другое, менее возвышенное чувство. Море волновалось, дул противный ветер; к нестерпимому запаху разогретого масла, который считает себя вправе источать всякий пакетбот, прибавилась качка, и каждое движение судна отзывалось у меня внутри. Я огляделся: при том, что мы отчалили всего два часа назад и было еще светло, палуба была почти безлюдна. Я поискал взглядом Жадена и увидел… как он курит четвертую за день трубку, размашисто шагая взад-вперед, а за ним бегает Милорд, сбитый с толку непривычным волнением хозяина. Несмотря на твердую походку Жадена, мне показалось, что лицо его побледнело, а глаза остекленели. Однако я понял, что движение поможет мне выйти из состояния дурноты, в которое я уже начал погружаться. Я спросил маркиза де R, не может ли он рассказывать на ходу. По-видимому, рассказчику было все равно, лишь бы не прерывать рассказа: он встал, продолжая начатую фразу. Я хотел было сделать то же самое, но у меня закружилась голова, и я снова опустился на скамью, жалобно попросив принести мне лимон. Маркиз де Р. звучным баритоном повторил мою просьбу, после чего уселся рядом и приступил к рассказу о своей второй эмиграции.

Принесли лимон; я хотел впиться в него зубами, но чтобы впиться в него зубами, необходимо было открыть рот: это меня погубило.

Тот, кто никогда не страдал от морской болезни, не знает, что такое страдание.

Что касается меня, то я почти ничего не соображал, а в те краткие мгновения, когда мне становилось лучше, слушал рассказ эмигранта. Я с наслаждением избил бы его, я отдал бы за это все на свете, но у меня недостало бы сил пошевелить пальцем. Однако, совершив неимоверное усилие, я отвернулся. И тогда я заметил Жадена, стоявшего в недвусмысленной позе, а рядом — Милорда, с изумлением смотревшего на хозяина. Все это виделось мне словно сквозь дымку, но вдруг между мною и Жаденом возник какой-то непрозрачный предмет. Чертов маркиз, желавший во что бы то ни стало рассказать о своей третьей эмиграции, увидел, что я отвернулся, и решил придвинуться ко мне поближе.

То, что две эти пытки соединились вместе, спасло меня: одна дала мне силы избавиться от другой. Я схватил за руку проходившего мимо матроса и попросил отвести меня в каюту. Матрос привык к подобным просьбам; не помню, как он меня подхватил и дотащил до каюты, помню только, что я оказался на кровати. Я слышал, как он говорил, что мне было бы хорошо выпить чаю, и машинально повторил:

— Да, чаю.

— Сколько? — спросил он.

— Много, — ответил я.

Дальше я помню только, что через каждые пять минут поглощал неимоверное количество жидкости, и продолжалось это четыре-пять часов подряд; наконец, обессиленный, измученный, раздавленный, я забылся тяжелым сном, похожим на смерть.

Когда на следующий день я проснулся, мы были в порту Ливорно; я съел три лимона, выпил чаю на 28 франков и выслушал рассказ о трех эмиграциях маркиза де Р.

Я поднялся на палубу в поисках Жадена: он сидел, забившись в угол, не отвечая ни на ласки Милорда, ни на утешения Онезима, — он чувствовал себя безмерно униженным, оттого что иностранцы стали свидетелями его слабости.

Что касается меня, то я еще полтора месяца не мог взять в рот лимон, полгода не мог глотнуть чаю и до конца жизни не соглашусь снова встретиться с маркизом де Р.

ЛИВОРНО

Мне довелось посетить много портов, повидать много городов, мне пришлось иметь дело с авиньонскими носильщиками, с мальтийскими факкини и с мессинскими трактирщиками, но такого разбойничьего притона, как Ливорно, я еще не встречал.

Во всех прочих краях у вас есть возможность не отдавать багаж, самому назначать цену, за которую его отнесут в гостиницу, и, если вам не удалось договориться, вы вправе взвалить сундук себе на плечи и обойтись без посторонней помощи. В Ливорно такое исключается.

Не успела ваша лодка коснуться пристани, как ее уже берут штурмом; откуда ни возьмись, налетает толпа посредников — они спрыгивают с пирса, с ближних лодок, с корабельных снастей. Вы понимаете, что ваше суденышко вот-вот опрокинется под их тяжестью, и начинаете тревожиться за собственную безопасность; вы хватаетесь за мол, как Робинзон Крузо — за спасительный утес; наконец, измучившись, потеряв шляпу, в кровь оцарапав колени и обломав ногти, вы оказываетесь на пирсе. Что же касается вашего багажа, то он уже поделен на столько частей, сколько в нем мест: один носильщик получает сундук, другой — несессер, третий — шляпную картонку, четвертый — зонтик, пятый — трость; если вы путешествуете вдвоем, вам полагается десять носильщиков, если втроем — пятнадцать. Таким образом, нам досталось двадцать, поскольку нас было четверо. Двадцать первый вздумал было понести Милорда. Однако Милорд, который не понимает шуток, вцепился ему в ногу; пришлось прищемить собаке хвост, чтобы она разжала челюсти. Носильщик последовал за нами, крича, что наш пес его искалечил и он заставит нас уплатить штраф. Собравшиеся возроптали, и, когда мы добрались до нашего швейцарского пансиона, перед нами шагали двадцать носильщиков, а за нами шла толпа в двести человек.

За переноску четырех сундуков, трех или четырех шляпных картонок, двух или трех несессеров, одного или двух зонтиков и трости мы заплатили сорок франков; еще десять пришлось отдать укушенному носильщику, итого пятьдесят: таким образом, за то, чтобы передвинуться на полсотни шагов, мы заплатили почти столько же (не считая чая!), сколько стоила нам дорога из Генуи.

Мне пришлось побывать в Ливорно еще дважды; наученный горьким опытом, я был настороже, однако с каждым разом платил все больше. Тот, кто попал в Ливорно, должен заранее принять в расчет разбойников, как если бы он СОЮЗ