После нескольких дней послушания, я нарушил правило. Дождавшись, пока никого не будет поблизости, я проник в ее палату незамеченным. По крайней мере, так оставалось несколько ночей. Однажды ночью я уснул в кресле, которое подтащил прямо к ее кровати, и медсестра обнаружила меня.

Я выслушал суровую лекцию в коридоре, после того как она вытащила меня за ухо, пригрозив, что в следующий раз они вызовут полицию.

Копы меня не пугали. Это была довольно смехотворная угроза. Черт, я ходил в школу с половиной полицейских. Тем не менее, я прислушался к их предупреждениям и вместо этого разбил лагерь в комнате ожидания дальше по коридору.

Спустя еще пару недель медсестры смягчились, как и доктора. Я не знал, к кому они потеплели больше — ко мне или к ней. Меня это не волновало. Важнее было только то, что однажды ночью Мэри-Бэт пришла в комнату ожидания и провела меня ниже по коридору.

— С ней должен быть кто-то, — сказала мне Мэри-Бэт прямо перед ее дверью. — И ты единственный…

Я схватился за ручку, чтобы войти внутрь. Но Мэри-Бэт перехватила мою руку и с нежностью в голосе произнесла:

— Эдди. Это попросту невозможно, — произнесла она, не желая быть резкой, но все же пытаясь вразумить меня.

Я остановился лишь на несколько мгновений, позволяя ее словам осесть внутри меня, прежде чем двинулся вперед и проскользнул в палату.

После той ночи я навещал ее каждый день. В основном по вечерам, но иногда приходил в более раннее время. Я всегда приходил, когда шел дождь. Всегда.

Те минуты, которые я проводил в ее палате, были единственными, что не утаскивали меня на дно, с тех пор как я вытащил ее из воды. Эти минуты пролетали невероятно быстро, ускоряясь к тому времени, когда мне приходилось слезать со стула рядом с ее койкой и возвращаться к ожиданию следующей возможности увидеть ее.

Прошло много времени. Ее состояние оставалось неизменным. Я все равно приходил в ожидании этого дня. Ждал, когда ее глаза откроются. Ждал ответов.

Вернувшись в магазин, я трусцой направился к широким деревянным дверям и перевернул табличку с «Открыто» на «Закрыто». Сегодня нам придется закрыться пораньше.

Некоторые из горожан были добропорядочными, а кто-то сумасшедшим, как Скарлет Велдинг, одна из старейших местных жительниц и, определенно, одна из самых вспыльчивых.

Она приходила каждый день перед самым закрытием, чтобы купить себе свежее зеленое яблоко. Это был ее ночной перекус с чашкой горячего чая. Она отказывалась покупать сразу пакет, поэтому вместо этого заходила каждый вечер в магазин, чтобы купить лишь одно.

Проклиная всё и всех, я помчался обратно внутрь, схватил маленький бумажный пакет и, достав из кучи пухлое, блестящее зеленое яблоко, бросил его в пакет. На обратном пути выхватил из коробки белую розу и опустил ее к яблоку, оставив несколько листьев и лепестков торчать сверху.

Закрыв и заперев двери, я повесил пакет на ручку. Я не беспокоился, останется ли яблоко еще на месте, когда она придет. Я знал, что так и будет. Так был устроен городок у озера Лох: каждый знал каждого, и никто не хотел вставать на пути у ночного яблочного перекуса мисс Скарлет.

Я поспешил вниз по кирпичному тротуару мимо магазинов, растений в горшках и отдельно стоящих вывесок, исписанных мелом. Я не останавливался, чтобы перекинуться с кем-то парой слов, по-прежнему сосредоточенный только на том, чтобы добраться до небольшой гравийной площадки в конце квартала, где многие рабочие нашего города парковались в течение дня.

Я понятия не имел, чего ожидать, когда приду в больницу. Я только знал, что она наконец-то очнулась.

Глава 4

Амнезия

Тишина.

Мое сознание заполняла тишина, нервируя меня. Не тот вид тишины из настоящего, скорее из прошлого. Сейчас мысли наполняла куча волнующих меня вопросов.

«Почему я не могу вспомнить? Кто я? Что со мной случилось? Где моя семья? У меня вообще была семья?»

Каждую свободную секунду после пробуждения я пыталась понять, как оказалась здесь, где бы это ни было.

Но на этом все. Абсолютно никакой фоновой музыки у меня в голове. Никаких воспоминаний, к которым можно прибегнуть, когда не находилось ответов. Никаких размышлений о моем любимом цвете, какую еду я предпочитала, и даже не единого предположения о любимой песне или о последнем просмотренном фильме.

Это как смотреть на совершенно белую стену (которых в этой комнате было предостаточно), и ждать, что она пробормочет ответ.

И ничего.

Я была напугана, но не знала, чем именно. Полагаю, всем сразу. Если я ничего не знала, то разве не должна бояться всего?

Я даже не знала саму себя, чтобы понять, как следует действовать прямо сейчас. Какая была бы моя «нормальная» реакция на ситуацию, подобную этой? И была ли она?

Я понятия не имела.

Доктора и медсестры говорили, что моему мозгу просто нужно время. Время, чтобы излечиться от повреждений, о появлении которых мне было ничего неизвестно, и тогда все вернется на круги своя.

Прошло два дня с тех пор, как я очнулась и не смогла никому назвать свое имя. Может, это и не такой уж долгий срок, но, когда вы находитесь посреди засухи, наводнение — ваш спаситель.

Чем дольше я ждала, тем настороженнее становилась, тем сильнее волновалась.

Мне нужны были ответы. Из своей собственной головы или от людей, окружающих меня. У меня сложилось отчетливое впечатление, что со мной обращались осторожно, будто я стеклянная чаща с многочисленными сколами и трещинами, которое вот-вот разобьется. Мне не нравилось это ощущение, первое реально ощутимое чувство истины.

Персонал на цыпочках ходил вокруг меня, коридоры погружались в тишину, когда меня везли на анализы, все дарили милые, жалостливые улыбки, что было мне совсем не по нраву.

Я смирилась с этими тревожными чувствами. Быть сварливым лучше, чем испуганным. Как я должна когда-нибудь поправиться, если все ведут себя так, будто я не смогу?

А я смогу.

Кое-что было мне предельно ясно: я — сильная. Боец. Пусть и не ведала о состоянии своего организма, когда меня сюда привезли, но я пробыла в коме почти три месяца с полностью стертым сознанием и при этом выжила? Это сделало меня сильнее.

Поэтому, несмотря на безмолвие в своих мыслях, когда я пыталась вспомнить что-то, — хоть что-нибудь о себе, — которое было нервирующим; и что я оказалась в больнице в одиночестве (почему я была одна?), я во всем разберусь. Так или иначе.

Дверь в мою палату открылась, и вошел доктор в своем неизменном белом халате поверх зеленой формы. Его седые волосы были зачесаны назад, стетоскоп висел на шее, а в руках он держал планшет.

Я застонала.

— Пожалуйста, скажите, что мне не придется снова смотреть на карточки.

Он улыбнулся.

— Не фанатка карточек?

— Может, если бы я была в детском саду, — сообщила я неохотно.

Доктор засмеялся.

— Следует ли нам добавить чувство юмора в список ваших черт? — спросил он, подтаскивая раскладной стул к кровати.

Доктор провел здесь так много времени (наряду со множеством других врачей), что они могли бы просто оставить его здесь.

— Думаю, об этом еще рано говорить, — пробормотала я.

Я бы не назвала это юмором; это больше похоже на рассерженный сарказм с намеком на мольбу. С тех пор как очнулась, меня подвергали тестированию за тестированием и громоздкой куче карточек. Мы потратили немало времени на картинки, чтобы я рассказывала о том, что вижу. Они к тому же не были красивыми. Это были изображения вроде коровы, гамбургера, машины, мужчины, женщины и тому подобное. Доктора, по большему счету, просто выясняли, какой объем информации выбросил мой мозг. На данный момент я знала обо всем, кроме хотя бы крохотной детали о себе или о том, как я сюда попала.

А мое имя?

Все еще не имела ни малейшего представления.

Я всех просила, чтобы меня называли Амнезией. Это то, чем я была. Кем была. Они думали, что я шучу (эх, может, поэтому док захотел вписать чувство юмора), но шуткой это не было. Им же нужно было как-то меня называть.