— Да, конечно.

Он куда-то отошел, потом вернулся и поставил передо мной обычный туристический котелок, который отличался разве что не такой уж сильной глубиной, да и по бокам стенок были пробиты четыре отверстия для крепления ремней. А вообще, сама каска была чем-то похожа на ту советскую, с которой наши деды фашистов били, только не такой глубокой и более… квадратной что ли? Не сферической как яйцо, а была скорее очень сильно зализанным кубом, не доведенным до формы шара. Недолго думая я надел ее и затянул под подбородком ремень. Помотал головой из стороны в строну. Вроде бы хорошо держится, не болтается. И голову давит не сильно. Только тяжеловата, солдатам не понравиться ее таскать и шея с непривычки будет быстро уставать. Ну, да ладно, такова уж солдатская доля. Командиры прикажут и будут таскать как миленькие.

— Так, а это что такое? "Пластины пуленепробиваемые"? Это как?

— А, щас, проще показать, — и он снова исчез в недрах темного склада и спустя минуту появился, неся в руках нечто тяжелое. Потом с грохотом бросил это нечто на стол передо мною: — Вот это и есть то самое.

А принес он мне стальную пластину размерами примерно двадцать пять сантиметров на двадцать и толщиною около семи миллиметров. По виду пластина кованная, края обработанные на наждаке, а в углах пробиты отверстия. Уж не знаю, зачем мне их прислал Мишка, наверное, думал, что я их использую для бронежилета. Но, судя по тому, с каким усилием Мурзин ее нес, использовать их по этому назначению будет сложновато.

— И сколько их?

— Двести штук. Я их туда в угол склада бросил, чтобы не мешались. Марина Степановна мне говорила, что у Козинцева это был эксперимент. Удачный или нет — не знаю, но он отправил часть получившегося сюда. Что делать с этим он не пояснил, сказал лишь, что вы сами решите, куда их пристроить.

— И сколько такая пластина весит?

— Чуть более шести фунтов.

— А ну-ка, дай мне ее.

И, переняв из рук тяжелую пластину, я приложил ее к груди. Вроде получалось как раз. Она хорошо закрывала грудь от межключичной впадины до живота. Если и делать из них бронежилеты, то только для тех солдат, что будут сидеть в окопах. Да еще и уговорить их придется, так как бронник получится очень тяжелым. Лишние пять-шесть килограммов никто на себе таскать не захочет. И плюс ко всему этому еще и каска с килограмм…. В общем, чувствую, что этот товар военные у меня согласятся взять только тогда, когда жареный петух уже расклюёт им всю задницу. Ну, да ладно, время покажет. Может и смогу их уговорить.

— А еще, Василь Иваныч, мы в ваше отсутствие через китайцев накупили апельсинов, да лимонов.

— А где же они тогда? Что-то на складе я их не вижу, да и запаха не слышу.

— А они на складе у Чурова. Я с ним договорился об аренде одного помещения, вот туда мы их и сгрузили. А то здесь уже и развернуться негде.

— Понятно, Данил, когда купленное привезет, тоже туда придется пристроить?

— Да, больше некуда. А много он привезти должен?

— Да уж немало. Раз в десять больше того, что я привез с собою. Ладно, все это мелочи, разберемся. Ты бы мне лучше одного из мастеров, что готов каски эти обшить, привел бы, а? Пусть мне они еще и бронежилет сошьют, чтобы было что нам военным показывать….

Вот и наступил январь четвертого года, и время понеслось галопом. Со дня на день должна наступить война, а у меня много еще чего не сделано, много не учтено. Точной даты атаки японцев на наш флот я не помню, как не помню в подробностях и того как это произойдет. В памяти лишь отложилось, что атаке подвергнуться наши корабли, стоящие на внешней рейде, а вот как это произойдет? Вопросы, однако…. Я, конечно, с флотскими общаюсь, разговариваю о предстоящей войне. Не все со мной откровенны, но большинство из них, уничижительно отзываясь о самих японцах и об их флоте, не верили в то, что мы будем биты. Даже при самом худшем раскладе, по их заверениям, мы сможем достойно ответить врагу и основательно выкрошить их зубы. Самоуверенность, помноженное на расовое превосходство, вот что слышалось в их голосах. И японцев многие из них называли макаками, которых русский матрос и солдат может скрутить одной левой. Что ж, если отбросить всю эту расовую шелуху, то, определенная правда в их словах есть. Рядовой русский служивый по сравнению с таким же японским рядовым был словно гигант Голиаф против щуплого Давида. М-да…, сравнение, что называется, не в бровь, а в глаз.

В общем, последние мирные дни у меня пронеслись словно гигантская карусель. Маришка, с которой я провел полторы недели, была в срочном порядке отправлена домой. Как она не сопротивлялась, как не уговаривала, а все же я настоял на своем и посадил ее на поезд. С дочкой я успел повозиться, она меня вспомнила, а вспомнив, перестала слезать с моих рук. И снова расставаясь, она словно поняла, что это надолго и, уцепившись за меня, заревела. Схватилась маленькими пальчиками за мою шею, прижалась всем телом и, вздрагивая, ревела навзрыд, оглашая перрон своим "хочу с папой!". Тяжело мне далось это расставание. Дашку от себя отрывал, так, словно это была моя кожа, а сердце, наверное, в первый раз в жизни так сильно защемило. Да и слезы у меня сами собою навернулись, да только я их спрятал, смахнул незаметно пальцем. Ну а Маришка стесняться не стала, тоже всплакнула и все нацеловать меня не могла, мазала мне губы и щеки французской помадой. И целовала так, словно в последний раз, горячо и жадно.

Они уехали, оставив меня подсовывать палки в колеса истории. А вместе с ней укатил и мой герой Женька. Отсрочка в две недели, выпрошенная у Алексеева, закончилась и он, уезжая в Петербург, увозил с собой нашу двухмоторную чайку. Святослов же остался здесь, взвалив на себя постройку замены, а я, найдя щупленького молодого паренька, взялся за его обучение полету. Все так же как и с Женькой — подвесил его под потолком и раскачивал, объясняя принципы руления и поведения в воздухе. Парень не боялся высоты, а скорее к ней стремился. С упоением дожидался своего первого полета. А помимо обучения он, помогал строить под себя моточайку, ловко работал ножовкой и ключами, помогал настраивать движки. С техникой он был не знаком, но это не являлось проблемой. Святослав уже успел вникнуть в наши моторы и вполне уверенно мог с ними и управляться и ремонтировать, если возникала такая необходимость.

Чем конкретно Женька будет заниматься в столице я не знал. Но догадывался, что первым делом он там продемонстрирует свой полет перед Императором и его свитой. Пролетит сколько позволит погода и приземлиться перед ним, а за свое геройство наверняка получит от Николая премию или подарок. В общем, попал наш парень в струю и когда он из нее выберется неизвестно. Слава его пока не тяготила, и он охотно шел с незнакомыми людьми на контакт и часто угощался в ресторанах за их счет. Заметил я, что и пропускал охотно рюмочку-другую за свое здоровье и ему это нравилось. А вот мне не очень — сопьется еще, дурак.

Пока Маришка была у меня в гостях, она рассказала мне главную новость. Теперь, оказывается господин Зубатов-то наш работник! И заведует у нас безопасностью и выбиванием долгов. Истомин пошел под его начало, чего уж там скрывать, с явным неудовольствием, но спустя пару-тройку месяцев, когда понял, что основная бумажная рутина с него спала, мнение свое поменял и перестал воспринимать Зуботова в штыки.

Вообще, скандал с Зубатовым разгорелся еще летом и я об этом читал в газетах. Выгнали его с позором из-за его заигрываний с рабочими и по сути сунули в зубы волчий билет. Запретили занимать чиновничью должность и он, глубоко переживая, удалился в свое "имение", где его спустя пару месяцев и подобрал Козинцев, сделав выгодное предложение. И Сергей Васильевич, после долгих размышлений, после тяжелого лечения полученной душевной травмы, согласился. Да и как тут не согласиться, когда и жалование положили в пятьсот рублей и сам ты заниматься более ничем не можешь. Да и устроиться более никуда не способен, ибо к нему как к бывшему работнику охранки никто доверия не испытывал. Да и не любили его, чего уж там. Не любили и рабочие, с которыми он заигрывал, не любили и фабриканты, которых заставлял идти на уступки. Первые не любили из-за того, что тот, создавая профсоюзы, по сути смог добиться от работодателей уступок совсем незначительных, косметических. Вторые же не любили по вполне понятным причинам — работодатели не видели никакого экономического смысла в навязываемых профсоюзах, а видели одни лишь убытки и нарастающие проблемы. Вот и остался Зубатов после своей отставки как бы меж двух огней, совершенно растерянный и неприкаянный.