Я подошел к нему:

— Добрый день, Василий Васильевич.

— Добрый день, Василий Иванович, — ответил он, не отрываясь от бумаги. Я зашел сбоку, заглянул под карандаш. Все-таки Верещагин был настоящим художником, я поразился насколько легко он двумя штрихами смог передать саму суть увиденного. Да, вот он наш Агафонов стоит и лыбится, принимает поздравления, ничуть не смущаясь — герой героем. А Верещагин в своих зарисовках выдает другое — мужик хоть и горд своим поступком, но очень уж уставший, а в глазах его светится все еще не ушедший испуг. Я пригляделся к парню и действительно разглядел то, чего на первый взгляд видно не было- он переживал сейчас адреналиновый провал.

— Если хотите, то потом можно будет сделать специальное позирование. Вам будет удобнее, — предложил я художнику.

— Нет, нет, не стоит. Это будет не совсем то.

— Народ же мешает!

— Ничуть, даже наоборот.

Через пару минут он закончил рисунок и убрал его. Потом всецело уделил свое внимание мне:

— Наблюдал за вашим полетом от начала и до конца. Честное слово, это было просто восхитительно. Чудесно наблюдать, как человеку покоряется еще одна стихия.

— Теперь нам остаются только глубины океана, космос и дальние планеты, — сыронизировал я.

— Думаете и такое возможно?

— Конечно, почему нет? Про дальние планеты пока сказать ничего не могу, но вот на Луну человек высадится точно еще в этом столетии. И на дно Марианской впадине опустимся.

— Да, скорее всего вы правы. Прогресс идет семимильными шагами и, признаться, я порою за ним не успеваю. Он поражает воображение.

Мне на самом деле не хотелось разговаривать о прогрессе, поэтому я перевел Верещагина на другую тему:

— Будущее вас сильно удивит и если вы хотите, то я могу вам рассказать об этом более того, что пишут в своих книжках современные утописты. Сейчас же, Василий Васильевич, скажите, вы имели разговор с Макаровым?

Он вздохнул, повернул ко мне голову. Потом со вздохом ответил:

— Знаете, что он мне сказал, когда я попросил быть осмотрительнее?

— Что это не ваше дело? — догадался я.

— Вы уловили самую суть, — кивнул он. — Это было сказано не теми словами и не так грубо, но имело именно этот смысл. Представляете, я с ним целый вечер вел беседы, укорял его в том, что он мне запретил подниматься на корабли, доверившись вашим словам, а сам при этом не захотел применять пророчества в отношении своей персоны. Знаете, что он мне еще сказал? Сказал, что если уж на то будет воля Божия, то так тому и быть.

— Глупость какая! — возмутился я. — А если врач, например, скажет, что для того чтобы остаться жить, то надо отрезать ногу, то он тоже будет уповать на волю Божию и запрещать резать? Что за идиотизм!

— Вы не знаете Макарова. Он чрезвычайно волевой человек и никогда не будет надеяться на чудо.

— Тогда я не понимаю! Он что, отказывается подчиняться просто здравому смыслу? И про какое чудо вы говорите? Ему всего лишь требуется быть осмотрительным и не подвергать себя ненужному риску. Да, блин, тралить, в конце концов, перед собою все время, разве это много?!

Верещагин снова вздохнул, покачал головою.

— Вы не понимаете, — произнес он с легким укором, — адмирал будет исполнять свой долг. К сожалению, насколько я понял, здесь до его приезда было совсем плохо с управлением и потому он взвалил на себя все, что только можно. Он здесь и сам себе адъютант и радиотехник и лейтенант, и казначей, и еще бог знает кто. Степень деградации флота его здесь просто повергает в ужас, и потому он не может все это оставить как есть. Вот поэтому-то и командовать эскадрой он с берега никогда не будет. Он всегда ночует на своих кораблях и порою засиживается допоздна. Нет, Василий Иванович, Макаров не будет слушать ни вас, ни меня. Он сделает так, как велит ему собственная совесть.

— Боже, да он же идет прямиком в могилу! — едва не застонал я, увидев в словах Верещагина злой рок.

— Этого нам знать не дано, — ответил тот, все-таки не до конца мне доверяя.

Я скрежетал зубами, злился. Но ничего поделать не мог. Возникло желание снова напрямую переговорить с Макаровым, попытаться еще раз убедить его быть осторожным. Но сам же понимал, что это бессмысленно. Адмиралом-то он стал как раз благодаря своему характеру и переломить этот характер мне было не под силу. Вот и Верещагин как его друг утверждал что склонить того от уже выбранного пути под силу будет разве что Императору.

Я тяжело вздохнул и, нахмурившись, отвернулся в сторону гавани. Там стояли корабли, какие-то под парами, готовые в любой момент сорваться в путь, а какие-то с погашенными котлами, под ремонтом.

— Вот что, Василий Васильевич, — вдруг пришла мне в голову мысль, — скажите, а вы сможете как можно скорее передать Макарову мой подарок и вытянуть с него обещание всегда носить его, когда он будет выходить в море?

— Что за подарок?

— Помните, когда мы на "Бобре" испытывали чайку, Агафонов надевал на себя костюм с вшитой пробкой, чтобы в случае приводнения не утонуть?

— Да, прекрасно помню. Вы его хотите преподнести?

— Да, его. Я его перешью на скорую руку под фигуру адмирала, а вы его уговорите всегда надевать. Что скажете?

— Гм, не уверен, что у меня получится, но попробовать стоит. Идея хорошая.

— Вот и хорошо. Тогда, Василий Васильевич, я побежал, а то времени почти не остается. Скажите, где я вас смогу сегодня найти?

Я примчался на склад на полном газу, схватил висевший на крюке костюм и умчался обратно в Новый Город. Нашел там портниху, что согласилась выполнить срочный заказ, выложил перед ней золотой червонец и пояснил какую переделку я хочу видеть и на какое тело необходимо рассчитывать. И уже через три часа я забирал переделку, вполне годную для того, чтобы без проблем налезть на плотную фигуру адмирала. И почти сразу же отдал подарок Верещагину, а тот не медля ни мгновения, отправился к своему другу. Это был вечер двадцать седьмого марта тысяча девятьсот четвертого года, канун светлого праздника Пасхи…

..Русско-Японская война только начиналась..