— Засмотрелись, барыня?

Только сейчас я поняла, что на крыльце стоит белобрысый молодчик. Голубая рубашка, теплый жилет, теплые штаны — о том, что он здешний почтарь, говорила фуражка с треснувшим козырьком, лихо сдвинутая набок.

— Что это? — спросила я. Ладно, пусть буду барыней: в отличие от Кейси, которая была доброжелательной и милой, этот тип мне не понравился. Очень уж липким у него был взгляд.

— Это, изволите видеть, один из корней земли, — объяснил почтарь. — Их раньше тут много было, сама землица выталкивала. Теперь уж не осталось.

— И что же он делает?

— Это, как бы вам сказать, благословение земли, — почтарь привалился к перилам и продолжал: — Вот посмотришь на такой корень, когда грустно — и грусть отступает. Тут у нас очень уж тоскливо бывает, особенно по осени да по зиме.

Я понимающе кивнула.

— Вы, собственно, чего хотели-то? — спросил почтарь, и я решила, что он все-таки наглец: смотрел так, словно я была в его полной власти.

Я запоздало напомнила себе, что так и есть: я жена ссыльного, а он человек на своем месте, мелкий чиновник при власти. От него зависит связь с миром.

— Отправить письмо в Подгорье, — сухо ответила я. — Переписку нам не запрещали.

Почтарь мотнул головой в сторону двери, приглашая войти.

Почта состояла из единственной крохотной комнатушки и стойки. От каждой дощечки здесь веяло сухой казенной тоской. Почтарь прошел к стойке, взял листок бумаги и карандаш и распорядился:

— Диктуйте!

Я удивленно посмотрела на него. Диктуйте? Что за наглость!

— Я привыкла сама писать свои письма, — ледяным тоном ответила я. Почтарь ухмыльнулся.

— Привыкли-то это ясно, — ответил он, — но у меня распоряжение. Читать все, что вы с супругом изволите отправить. Так чтоб два раза не вставать, давайте я сразу и запишу.

Я сжала зубы так, что челюстям стало больно. Да, нас поселили в хорошем доме, да, Анарену кланяются — но мы тут ссыльные, и нам не позволят об этом забыть такие вот прыщи на ровном месте.

— Хорошо! — улыбнулась я. — Пишите: ash-haarath thin galome! Din daghar anmarzun-thaga!

Почтарь удивленно уставился на меня.

— Чего? — переспросил он.

— Того, — ответила я. — Письма родителям я пишу по-гномьи, они не знают всеобщего языка. И это мое законное право.

Почтарь поджал губы, словно только что понял, что я гномка.

— Давайте бумагу и карандаш, — распорядилась я, и он подчинился.

Анарен

К обеду я успел приготовить десять согревающих артефактов, и это вымотало настолько, что Исмо был вынужден сопровождать меня к обеду — я всерьез полагал, что могу упасть с лестницы. Хельга уже расположилась за столом — увидев, что мы идем, она бросилась ко мне поддержать, и я сказал себе, что это не просто дружба.

В дружбе нет такой сердечности и такой тревоги, с которыми она смотрела на меня. А раз так, то незачем терять время даром.

— Что с тобой? — испуганно спрашивала Хельга. — Заболел?

— Просто устал, — я даже улыбнуться сумел. — Зато в домах добрых друзей, которые так хорошо нас приняли, теперь будет тепло.

Исмо усадил меня за стол. Если не принимать во внимание то, что он следил за мной и моей работой, то можно было уверенно заявить: парень очень толков, из него мог бы выйти отличный ассистент артефактора. Он сразу же видел, на что я показываю, сразу же запоминал названия предметов и препаратов и не тратил время на разглядывание того, что происходит за окном.

— Бирки подписаны, Исмо, артефакты можно разносить, — произнес я. — Пообедайте и беритесь за дело.

Парень даже разрумянился — ему льстило, что я обращаюсь на «вы». Мы расселись за столом, Кейси разлила суп по тарелкам, и я подумал, что это хорошо: мы едим все вместе, те, кто направил сюда наших соглядатаев, убедятся, что все в порядке, и никто ничего не скрывает. А дружеская беседа иногда может привести и к перевербовке.

— Не понимаю, зачем надо было так убиваться, — Хельга нахмурилась, не скрывая своего раздражения. — Нельзя разве сделать половину утром и половину вечером?

— Можно, — улыбнулся я. — Но на послеобеденное время у меня другие планы. И очень важно то, что уставший артефактор не сможет прогнать привидение — а я хочу с ним посекретничать.

Кейси, Исмо и Хельга уставились на меня с одинаковым забавным выражением.

— С ума сошел? — спросила Хельга и поежилась. — Как вспомню его, так в глазах темнеет!

— Утром я побеседовал с господином Яккиненом, здешним учителем, — объяснил я. — Нашего призрака зовут Вильмо, он был убит и явно хочет о чем-то сказать. Имя его убийцы всем известно, значит, дело тут в другом. И я хочу узнать, в чем именно. А еще старый Вильмо был скрягой, копил деньги, и возможно, где-то в стенах дома спрятан его клад. Думаю, золото нам не помешает.

Услышав о золоте, Кейси и Исмо оживились: теперь они были не приставленными к нам соглядатаями, а просто парнем и девушкой, которые обожают страшные истории, приключения и клады.

— Еще господин Яккинен говорил, что в Хемиговы вечера привидения способны открывать правду, — продолжал я, понимая, что о золоте можно умолчать — но об этом Кейси и Исмо точно доложат. — Хочу спросить у старика, кто именно покушался на его величество.

За столом воцарилась густая торжественная тишина, и я добавил:

— Я невиновен. Меня подставили и выбросили сюда, чтобы я точно не смог ничего сделать, когда покушение повторят — а его обязательно повторят. Так что если старый Вильмо скажет что-то толковое — буду ему признателен.

Некоторое время все молчали, потом Кейси опустила ложку в суп и серьезно сказала:

— Это правда. Моя бабка однажды спрашивала в Хемиговы вечера, кто увел нашу корову со двора. Так ей дух и сказал: думай на рябую. А рябая у нас была только Анна Кеберайссе, ну у нее корову и нашли.

— Корова это ладно, это местное дело, — подал голос Исмо. — А король он вон где, откуда старый Вильмо может про него знать?

— А если он нападет? — спросила Хельга, и я услышал в ее словах далекую дрожь, которую она старательно пыталась скрыть. Моя жена искренне волновалась за меня — словами не передать, как я был ей благодарен за это.

— А мы в него солью бахнем! — оживился Исмо. — Я точно знаю: соль, которую освятили в Иванову ночь, отгоняет привидений. Так что пусть только полезет! Я соли у бати возьму, он даст.

— Не забудь сначала доставить артефакты, — напомнил я. — Уже потом соль.

Больше до конца обеда мы не говорили ни о чем особенном — так, застольная беседа о погоде. После того, как мы поднялись из-за стола, я взял Хельгу за руку и сказал:

— Пойдем в сад, покажу тебе кое-что.

Хельга кивнула. Я видел, что ее не покидает тревога — моя жена по-прежнему была взволнована. Интересно даже, что пугало ее больше: появление привидения или то, что я устал и не смогу его отогнать?

Мы вышли в сад — дождь кончился, здесь было прохладно и сыро, в чистом осеннем воздухе плыли тихие запахи опавших листьев, земли и воды, приправленные ноткой дыма из поселковых труб. Исмо прошел по дорожке, понес упакованные артефакты тем, кто отдал на них свое золото. Убедившись, что нас не подслушивают, Хельга негромко сказала:

— Я написала письмо родителям. По-гномьи. Почтарь сказал, что нашу почту будут читать, найдутся те, кто знает наши руны, но все же.

— И что ты написала? — спросил я. Мы стояли среди деревьев, и я мягко водил ладонями по воздуху, отправляя к яблоням нити личных заклинаний. Едва уловимо дрогнула земля под ногами.

— Что мы живы и здоровы. Что нам нужно золото для твоих артефактов. И что ты переживаешь о том, все ли хорошо у твоего друга, который так заботился о тебе в больнице.

Я едва не рассмеялся. Вот что значит быть писательницей — ловко же Хельга придумала выйти на связь с Максимом Вернье.

— Умница, — одобрил я. — Смотри!

Сад заволокло жемчужным туманом — когда он развеялся, то осень отступила. Мокрые ветви яблонь дрогнули, выпуская пригоршни белоснежных цветов и зеленые брызги листвы. Потемневшая сырая трава под ногами растаяла и вернулась: изумрудная, свежая, нежная. Сквозь нее пробились нарциссы, гордо раскрыв белые, словно припудренные лепестки — рядом тотчас же поднялись растрепанные попугайные тюльпаны, розовые с мазками зеленого, и выпрямились ирисы — сиреневые, желтые, малиновые.