Новые боги имели мерзкие рожицы, и они соответствующим образом трансформировали человеческие души, подпадающие под их магию. А ведь они переворачивали души людей, а не обезьян, а человеческую душу все-таки трудно обмануть, она будет маяться и выть под гнетом тех радостей, которыми ее награждает умирающий со скуки страдалец, мечущийся в поисках универсальной таблетки счастья — от бестолковой пахоты за унизительную подачку до многочасового сидения перед тупеющим изо дня в день телевизором, или до тяжелого пьянства, поразившего добрую половину знакомых и родственников Сошникова. А случались и вовсе абсурдные и вычурные самоистязания, вроде явленного через силу гомосексуализма у одного из приятелей детства Сошникова, когда-то бредившего небом, мечтавшего поступить в летное училище, но ставшего продавцом в отделе бытовой техники, а попутно, наверное, по совместительству, педерастом.
Впрочем, для новой эпохи было нормальным, что ее главными символами стали именно педерасты. Не стоики и великомученики, не солдаты-моряки-летчики, не физики-геологи-полярники, не врачи-педагоги, а скоморошничающие пидоры. Такая уж выдалась эпоха и такие достались ей вожди.
Не все были способны вплыть в обожествленное бюргерское голубоватое болото. Многие тонули по дороге. Другой приятель Сошникова сначала сделался наркоманом, а потом, когда с помощью состоятельного родственника прошел курс в дорогой лечебнице и у него наступила ремиссия, подался в свидетели Иеговы — за полгода окончательно разорил семью, стал совершенно невменяемым и был, наконец, выгнан из дома, да так и сгинул неизвестно где.
Третий друг детства пошел в бандиты, в базарные рэкетиры, а потом сел за двойное убийство — так надолго, что и его выпадение из жизни можно было назвать пропажей без вести.
Четвертый без всяких затей просто спился да издох по-собачьи от инсульта в возрасте тридцати трех лет в соседнем подъезде, куда тащился за похмельем к шинкарке, торговавшей разбавленным стеклоочистителем. Дохлый, пролежал там весь день, люди с брезгливостью переступали через труп, кто, полагая, что Рыжий, как всегда, «просто нажрался», а кто-то прозорливо догадываясь о настоящей причине выразительной неподвижности тела да просто ленясь позвонить куда нужно.
Сошников уже в такой опущенной на четвереньки стране вернулся в газету в конце пятого года пропитых главным государственным паханом реформаций. К тому времени газеты в городе были размножены методом почкования до полутора десятков штук. В этой массе были газеты, так и оставшиеся «свистками» властей, мало чем отличавшиеся от совдеповских предшественниц. Особенностью газет второго типа было то, что объявления и реклама в них преобладали над развлекательными и «полезными» заметками. А в газетах третьего типа, напротив, развлекательные и «полезные» заметки преобладали над объявлениями и рекламой. Контора, в которую Сошников пришел наниматься, была третьего типа. И уже в первый день работы он обнаружил, что маленькая умничающая цивилизация перестроечных газетчиков давным-давно рассеялась, новая журналистика без всяких бредней о гласности и правде служила только одной безальтернативной идее — обогащению владелицы газеты, матерой мещанки Ларисы Алексеевны Сыроежкиной.
В свои сорок пять эта распорядительница судеб весьма походила на молодящуюся заведующую овощной базы: в меру обильное лицо, стекающее под «богатую» шубу, смягчающую формы, ценимые в среде пожилых чиновников, в золото и побрякушки, которыми была увешана с деревенской помпезностью. Она отменно умела быть актрисой и проституткой: где нужно — сделать глазками и чуть отклячить нужную часть тела, а где-то можно было и породниться со склеротической женой крупного стареющего чиновника, чтобы прямо из теплой постельки перепорхнуть своим аппетитным губерниелюбимым задочком со стула серой графоманки в кресло главной держательницы акций бывшей молодежной газеты. Так что не успели поборники гласности и справедливости развеять свои глупые фантазии, как увидели себя кропающими отдающие дебильностью заметки о сексуальных расстройствах, перестрелках бандитов и параноидальные историйки о сладких влюбленных, вроде того, как сказочно богатый красавец, мастер спорта по гимнастике Владлен несколько лет добивался красавицы фотомодели Инессы и, наконец добившись, с радостью приняв ее побочного отпрыска, которого она между делом привезла из Монте-Карло, на свадьбу подарил невесте белый «Бугатти», кольцо с бриллиантом невероятных размеров и контрольный пакет акций фабрики мягкой игрушки.
Журналистские рабы, которых Сыроежкина как истинный бизнесмен искренне презирала и разве что в открытую не называла скотом, за свой тупой монотонный труд получали от нее даже не копейки — до неприличия жалкие подачки. Но они пахали на нее так, как даже Карл Маркс не мог предположить, в месяц выдавая по две-три обычные газетные нормы. Рабы постепенно трансформировались в пишущих роботов.
Сыроежкина любила прохаживаться по редакции, могла зайти в один из кабинетов, которые стали называться офисами, и со сладким упреком — она все-таки не была грубой — начать выговаривать:
— Кормлю вас, кормлю, а надоели вы мне, ну вас, в жопу. Продам газету вместе с вами, открою себе магазин и буду себе жить припеваючи.
Этой хваткой бабе и правда нужно было заведовать магазином, или еще лучше — овощной базой. Ее симбиоз с газетой казался Сошникову слишком неустойчивым. Какими лихими ее вообще занесло в журналистику! Казалось, дела ее неизбежно и очень скоро развалятся. Однако происходило нечто не совсем понятное, или скорее обидное для его самолюбия: Сыроежкина исподволь и даже с кажущейся легкостью, преображала не только газету с ее содержанием и содержимым, но и немалую часть города — ту сферу жизни, которая наполнена слухами, новостями, кривотолками, но ведь и чем-то серьезным, — все это она преображала под свои желания. Бредовые листки охотно читались с виду нормальными людьми, которых Сошников иной раз видел покупающими газету в киосках. И соответственно в газету шли «косухи» рекламы. А, значит, и на счет Сыроежкиной исправно капали «баблусики».
С этим ее ненавязчивым хищничеством соединялись причуды, которые могли развеселить даже Сошникова. Сыроежкина могла по утру, не справившись с мучившими ее ночными терзаниями, дать своему водителю денег и отправить в церковь. И простодушный парень, выполняя наказ хозяйки, заочно от ее имени ставил дорогие свечки Николаю Угоднику, Параскеве Пятнице, а заодно — уже по собственному почину — иконе Неупиваемая чаша. Это было даже не «чертогоном», а новым русским чертонадувательством. Но все-таки можно было заподозрить, что в сумеречной душе, в неких провальных пустотах, время от времени пролетали полусветлые образы.
Однажды же Сыроежкина и вовсе проговорилась, приподняв руку и выставив в потолок пухленький указательный палец, многозначительно скривив пухлые губы, заговорщицким пухлым же голоском, — благо, что не заметила бывшего недалеко Сошникова: «У меня местечко там, — с доверительным нажимом на „там“, — давно прикуплено». Как всякая мещанка, приправленная хищным цинизмом, она искренне верила только в два явления на свете: в свою обожествленность и в ужас своей смерти. Недаром в ее груди горело такое страстное желание увековечить свой светлый образ. Вдруг на удивление городу и всей области появилась книженция. Да не книженция, а фолиант. А в нем ни много ни мало — «Лучшие люди области». Не ученые, не врачи, не педагоги, не актеры и не братья-журналюги (пес бы с ними, с актерами и журналюгами!), а деловые люди. Крупным планом — фото и сопутствующая статья о жизненном поприще. Этакий пантеон региональных святых угодников. В первых рядах текущий губернатор и текущий мэр, которые, надо полагать, протекая мимо истории, не оставят после себя ни тени доброго воспоминания, только эту текущую нелепицу в книжице, обреченной точно так же стечь в макулатурные отходы. Но уж они и «бабок» отвалили порядочно на издание и по степени полезности для Сыроежкиной стояли на первом месте! Во вторых рядах, из рачительной скромности не залезая поперек батек, — сама Сыроежкина с супругом, скромным инженером. И далее, в порядке убывания по степени «полезности» клиента — промышленники, торгаши, банкиры, политики…
