— Все дело в амплитуде взбрыков, — мудро резюмировал Вадим Земский. — Иногда отскакивает назад и бьет в твой же фэйс. Вероятно, им показалось, что ты переборщил, все-таки ты не приходил на работу почти неделю.

— Я переборщил!.. А ты знаешь, какую статейку она заставила меня писать? Я тебе не говорил, было стыдно говорить… Как я понимаю, в качестве этакого воспитательного момента. Она вздумала меня воспитывать!

— Какую же статейку?

— О средствах женской контрацепции!

Земский даже остановился на пару секунд, раскрыв рот и растопырив руки в стороны:

— И что же ты?

— Что я… Я скачал из Интернета какой-то бред и отдал ей. И эта гадость была опубликована. Понятно, не под моей фамилией. Но все равно!.. Это было неделю назад. А сегодня я поднялся к ней и сказал: «Лариса Алексеевна, шли бы со своей дерьмовой газетой в жопу». И бросил заявление на стол.

— Так и сказал?

— Так и сказал. Прямым текстом.

— Но это было уже после того, как она попросила тебя написать заявление?

— Ну, да, да! Но она все-таки ждала, что я начну канючить, просить ее, чтобы оставила.

— Скажи спасибо, что она не уволила тебя по статье.

Они перешли улицу, и тут Сошников поднял голову.

— «Мир сантехники», — едким голосом проговорил он. Злость его желала излиться хоть на кого-то. — Торгаши поражают своим простодушием. Мир унитазов, смывных бачков и умывальников. Самое потрясающее в том, что на самом деле… вот не придумано это, а на самом деле мир этих людей имеет истинно фаянсовые обводы.

— А империя сумок!

— Да, империя сумок! Апофеоз торгашеской заносчивости. Мне сразу воображается восседающий на троне в виде большого чемодана император — какой-нибудь заплывший жиром Ваня Спиридонов, пэтэушник, фарцовщик и гнус, и в соответствующей напяленной на бритую башку короной — дамским саквояжем из розовой кожи.

— Нет, апофеоз — это Парадиз. Наивысшая форма выражения благоговения перед бизнесом, который тебе принадлежит, назвать свой магазин без околичностей — раем.

— С апофеозом не согласен! Теоретически можно приподняться еще на одну ступень. Охренительный рай.

— И еще на одну — ох…ный рай.

Повернув за угол, за раскрашенные фасады, приятели примолкли, удивленные открывшейся их взорам ветхостью. Они прошли по скользкой мокрой тропе среди спекшихся тающих сугробов всего с десяток шагов, но будто успели переместиться на пару веков в прошлое. Трухлявые строения грузно поднимались из сырых почерневших снегов, которые здесь никто за всю зиму не думал расчищать. Темные бревенчатые избы и кирпичные развалюхи и даже химеры — с кирпичным первым этажом и надстроенной сверху покосившейся бревенчатой черной избой. В некоторых домах в оттаявших окнах висели занавески и на подоконниках стояли живые герани и алоэ, но во многих никто не жил, окна чернели пустотой и в стенах зияли проломы. Современность на этих улочках выдавали только деревянные электрические столбы и вросшие в сугроб ржавые «Жигули» — возле одной избы, и еще живой, готовый к старту джип — возле другой. Приятели повернули на вторую улочку, прошли мимо развалин церкви, у которой снесены были все приделы и главки и была обрушена часть стены в алтаре — внутри виднелись горы строительного мусора вперемежку со спекшимся снегом.

И вдруг где-то в глухом месте запел петух. Оба на секунду остановились, заулыбались. А еще через несколько шагов справа, за высоким деревянным забором, чуть ли не возле самых ног, забрехал тяжелый пес. Приятели от неожиданности ступили со скользкой тропы в прокисший снег. И опять запел петух из теплого убежища. История протекла мимо этой улочки, где-то снаружи она пронесла красные и полосатые знамена, строители будущего забыли даже сменить название — улочка так и просуществовала несколько столетий под именем Преображенской.

Приятели прошли ее насквозь и почти вышли на противоположную сторону старого квартала, к маленькому ухоженному белому храму Преображения, за которым несколько на подъеме вновь начинался город — церковку будто придавливало огромным зданием банка с ядовито-желтыми перекрытиями и зеркально-черными широкими окнами. Здесь приятели остановились.

— Этот? — Земский осматривал кирпичный трехэтажный дом, настолько ветхий, что даже находиться рядом с ним казалось небезопасно. — Я был здесь один раз, поздно вечером и под таким шофе, что в голове только что-то смутное.

— Если тот дом «пятый», значит, этот «седьмой». Нам сюда.

Они знали, что дому три века, он был самым старым жилым домом в городе — старше него считались только некоторые церкви. А поскольку в России триста лет — это почти тысячелетие, ведь у нас спокон веков год шел за три, а три жизни менялись на одну, то представший перед ними дом был почти из вечности: низкая осевшая посреди двускатная крыша нахлобучена кособоко, темные, коричневые и черные кирпичи крошились, аршинные щербатые стены проседали, а многие оконные проемы — первый этаж весь по фасаду — были забиты рассохшейся фанерой и ржавой жестью.

— Знатный домишко!

С торца приятели нашли дверь, к которой вела тропинка. Здесь было натоптано до темной наледи, лужи растекались поверху, обнажая втоптанный мусор, а чернеющие сугробы вокруг были сплошь пробиты желтыми кратерами. Угадывалось, что в доме проживали весьма различные люди. Приятели уже хотели войти, как Сошникова что-то остановило, он с сомнением проговорил:

— Подожди… Я что-то подумал… А что мы собственно приперлись? Они нас не ждут.

— Да ты что! — с изумлением произнес Земский и потянулся к двери.

— Представляешь, они ребенка только-только привезли из больницы, а тут мы со своими наглыми мордами!

— Почему с наглыми? А это! — Земский постучал себя по груди слева — за пазухой, в нагрудном кармане куртки, покоилась поллитровка довольно дорогой водки. Точно такая же находилась за пазухой Сошникова. Земский решительно открыл тяжелую, обитую жестью дверь.

— Ничего зазорного! Если бы мы пришли без предупреждения к отцу или брату… А Коренев для меня что отец родной.

Возможно, что именно эта минута и оказалась для Сошникова тем ключом, которым открывалась боковая дверца судьбы. Во всяком случае так он потом думал. Уж слишком явным был тот внутренний толчок сомнения и желание повернуть назад. Будто кто-то из параллельного пространства, где обитают ангелы-хранители, потянул его за рукав. Не тут-то было — Земский, чья судьба с этого момента тоже делала поворот, оказался куда решительнее.

Они открыли дверь и вошли в неистребимые запахи — старого дерева, трухи, мышей, плесени, прокисших крысиных кладовых, немых закоулков, оброненных сто лет назад вещей, слежавшейся пыли и, как им показалось, запаха людей — может быть, сотен или даже тысяч человек, которые просеивались сквозь этот дом столетиями, пропитывая собой, своими душами каменные толстые стены, комнатки, кладовые, подвалы, чердаки… Это и был запах старого русского дома, перемешавшего в себе произраставшую из земли деревню и еще неказистый город, тужившийся оторваться от прошлого хотя бы на два-три кирпичных этажа.

Жилище Коренева и Нины оказалось внушительной квартирой на втором этаже, бывшей коммуналкой на пять комнат, если, конечно, уместно было применять такое слово — квартира. Время превратило апартаменты в некое подобие полузаброшенного барака: отвалившаяся штукатурка, прогнившие доски в полу, большая дыра в потолке, обнажавшая черные бревна перекрытия, заколоченные окна в половине комнат, холод и сырость. Не сдающиеся жильцы вырвали у этой ветхости две небольшие комнаты и кухоньку. Друзей принимали на теплой кухоньке. Коренев по-хозяйски сидел во главе компании за маленьким складным столиком, который не стали раздвигать, а так и теснились на сложенном — с двумя бутылками водки, с граненными стаканами и скромной закуской: квашеной капустой в обычной эмалированной зеленой миске с черными пятнами сколов, толсто нарезанной суррогатной колбасой и кусочками подсохшего хлеба. Было в незамысловатой закуске да в обрамлении обшарпанных стен, в окне со сводом — что-то бражное, простецкое, но вкусное.