– Остаются трусы, – задумчиво произнес Вадик.

– Какие еще трусы? – не поняли мы с Вовкой.

– Семейные, да любые. Ведь у твоего отца есть трусы?

Трусы, конечно, у моего отца были. Но только Бешеному Вадику могло прийти в голову использовать резинки от них для того, чтобы привести в действие похожий на крокодила крейсер «Аврора».

– Во всех таких моделях, – Бешеный показал на безжизненную деревянную рептилию, одиноко досыхающую на верстаке, – точно такие резинки используют, как в трусах, это я точно знаю. Только в трусах они ещё сшиты по несколько штук в ряд, придется вырезать.

– А зачем у отца-то брать?

– А у кого же? – не понял на этот раз Бешеный. – Наши же маленькие, а у него большие!

В принципе, это был аргумент. За оставшиеся до соревнований два дня, из гардероба отца исчезли двое синих и четверо чёрных трусов отечественного производства, красные и зелёные, привезенные из дружественной Болгарии, и одни из Америки, с Микки – Маусом на причинном месте, которые ему подарили коллеги на день рождения, но носить их он стеснялся.

– Куда подевались все мои трусы? – негодовал отец. – Даже с этой поганой мышью нигде найти не могу!

– Сам следи за своими трусами, – резонно отвечала мама. – Разбрасываешь по всему дому.

А в это время трусы моего отца нещадно потрошились бритвами в гараже. В Микки-Маусе были самые толстые «авиационки», американские.

– Всех сделаем! – маниакально кричал Бешеный. – Первыми придем!

Нам с Вовкой, правда, казалось, что пучок из резинок все-таки маловат. На картинках в журнале он выглядел гораздо толще. Но оставить родного отца совсем без трусов я не мог.

Наконец, настал день соревнований. Для меня это был день расплаты, позора, возмездия на пути превращения из обезьяны в человека. Ещё накануне отец заявил, что на мое «выступление» пойдет смотреть вся семья. Была суббота. По «Маяку» задорно пел Бюльбюль оглы. Отец погладил белую рубашку, начистил гуталином туфли, умылся французским одеколоном. Мама с сестрой тоже собирались. Я улизнул в клуб «Юный техник» пораньше, чтобы избежать расспросов. Металыч был предупрежден, что я участвую с крейсером «Аврора».

Разноцветные субмарины, катера, авианосцы, шхуны и бригантины, чего только не было на том состязании! Мальчик-Буратино с большим белым чубом принес пограничный катер, где даже фигурки матросов выглядели, как настоящие. Запускали суда в большом бассейне. Мальчики накручивали винты и опускали свои поделки в воду. Оценивались дальность и внешний вид. Из зрителей была только моя семья. Отец выглядел торжественно. Временами, подбадривая, он поднимал правую руку и подмигивал мне, и тогда мой копчик холодел. Вовка с Вадиком жались где-то в углу, как нашкодившие коты. Бешеный был вроде моего секунданта, он прижимал к груди завернутую в газету крокодилоподобную «Аврору». И чем больше он видел плоды трудов других участников, тем плотнее прижимал к себе наше общее детище. Металыч производил замеры дальности и объявлял результаты. Я выступал последним, девятнадцатым номером. Когда меня, наконец, объявили, Бешеный прижал «Аврору» так, что порвалась газета, когда я вырывал у него корабль.

– Крейсер «Аврора»! Номер девятнадцать! – словно на аукционе, гаркнул Металыч.

У меня было ощущение, что плыву я сам. Смутно помню, как снял с модели обрывки газеты, как ахнули все вокруг, и нахмурился отец. Как Метылыч застыл в недоумении, а затем пробормотал: «Какая же это Аврора? Это крокодил какой-то!». Помню, как накручивал винт, как опускал в холодную воду зеленую рептилию, которая, сделав несколько судорожных рывков, похожих на агонию застреленного зверя, застыла, проплыв метра полтора. Помню спины убегающих Бешеного с Вовкой и Металыча с рулеткой, размахивающего руками:

– Японская нефть! – ругался он. – Грот-Бом-Брамсель! Ласты мне в панцырь и кошку в пятки! Моллюски пресноводные!!!

Мне дали грамоту. Там говорилось, что в соревнованиях по малым моделям судов на резиновых моторах, я занял почетное девятнадцатое место. Отец с тех пор не называл меня лодырем и тунеядцем. И вообще больше ничего не просил делать своими руками.

– Ах, ты ж, скордатура такая! Обглодала все ноги циммерману! – накидывалась на Клёпу Генриетта Рудольфовна. Она даже ругалась интеллигентно. Поначалу я был убеждён, что скордатура – что-то вроде скотины, пока Володя мне не объяснил, что это какой-то музыкальный термин. Но, обо всём по порядку.

Это было в середине 90-х в Нижнем Новгороде. Моему знакомому, Володе Знаменосцеву, приятели подарили на день рождения уссурийского тигрёнка. Парни занимались контрабандой редких животных. Оказавшийся под рукой маленький хищник был перевязан алым бантом и вручен имениннику. При этом полосатый шипел, вырывался и царапался.

Пили в тот день много. За каждую тигриную лапу, хвост, и особенно, почему-то, усы. Самому тигренку периодически подносили бутылку с молоком, которое тот жадно выпивал через соску.

Подарок Володе понравился. Всё-таки, необычный. И от братвы. Уважают. О том, что будет через год, когда зверь вырастет, никто не думал. В 90-е вообще так далеко наперёд жизнь не планировали.

– Мы построим для него зоопарк! – заявил в конце вечера мужик в малиновом пиджаке и уставшим, помятым лицом – чиновник из городской администрации, с которым Володю связывали какие-то общие дела. – Это будет началом…, – после этих слов малиновый пиджак опустил голову на стол и заснул. Про зоопарк ему никто, конечно, не поверил.

Новость о поселившемся в спальном районе настоящем тигре привела горожан в восторг. Стали обсуждать, когда же хищник сожрёт хозяев. Делали ставки. Выдвигали версии. Володя и его родственники замелькали на местном телевидении, на котором я в то время работал репортёром. На правах знакомого семьи я снимал цикл сюжетов «о тигрёнке, попавшем в каменные джунгли».

Тигрёнок оказался девочкой. Нарекли её Клеопатрой, а называли Клёпой. Размером она поначалу была с маленького щенка, по квартире ходила смешно – боком, натыкаясь на углы. При этом уже рычала басом и шипела, демонстрируя отрастающие клыки. К Знаменосцевым повалили гости – всем хотелось потискать Клёпу, сфотографироваться с ней на полароид. Особым гостям Володя разрешал поить тигрицу молоком из бутылки. Соски приходилось менять через раз, они рвались о маленькие, но острые как бритва клыки.

Спать Клёпа стала с первых дней в супружеской кровати Володи и его жены Ирины. Расталкивая молодоженов, она укладывалась между ними, ревнуя обоих и требуя своей порции ласки и внимания, на которые отзывалась громким, как у трансформатора, урчанием.

В другой комнате, с массивными алыми шторами, жила Володина бабушка по отцовской линии, Генриетта Рудольфовна. А в гостиной никто не жил, там собирались на ужин и принимали гостей. Интеллигентность бабушки читалась во всем – в её имени, стати, в занятии. Генриетта Рудольфовна преподавала в городской консерватории музыку по классу фортепиано. Дома у Знаменосцевых стоял дорогой рояль «Циммерман», занимавший половину гостиной. Мне всегда было интересно, как его смогли затащить в квартиру. Исполняла Генриетта Рудольфовна исключительно классику, и делала это с упоением. Когда-то она пыталась привить внуку любовь к музыке, но не вышло. Володя окончил политех, а про своё место работы объяснял туманно. Друзья и «коллеги» внука бабушке не нравились, она находила их вульгарными. Володины родители в то время трудились по контракту в Болгарии. Я никогда их не видел.

Мне нравилось играть с Клёпой. Она узнавала меня и иногда позволяла немного больше, чем остальным. Во всяком случае, так мне казалось. Её толстые лапы с каждым днём наливались силой, походка становилась всё увереннее, а движения – плавными. Под полосатой шелковистой шерстью уже тогда ощущалась скрытая мощь. Вела она себя поначалу, как обыкновенный, только очень крупный котёнок, хотя на руки шла неохотно. Каждый раз тигрица извивалась, норовя укусить или оцарапать. Однажды, во время съёмок очередного репортажа, заигравшись, Клёпа вцепилась зубами в кисть моей руки, и когда я попытался выдернуть её, понял, насколько сильны Клёпины челюсти. Как железные тиски, они давили всё сильнее, клыки уже прокусили мякоть между указательным и большим пальцами, а челюсти продолжали сжиматься. Разжать их свободной рукой у меня не получалось. Было видно, что это новое для Клёпы ощущение. Она замерла, почуяв живую плоть, и жёлтые глаза её помутнели от удовольствия, стали наливаться красным. Я не останавливал съёмку, пытаясь улыбаться в камеру. Не хотелось портить дубль. И только когда Клеопатра попыталась перехватить «добычу» поудобнее, на долю секунды ослабив хватку, я вырвал кисть из её пасти.