– А что это за заботы, которые вы хотите оставить на берегу, дорогая? – спросил я. – Не могу ли я узнать о них и помочь вам с ними справиться?

– У меня нет секретов от вас, Джон, – отвечала она. – Наша основная забота, как вы, наверное, догадываетесь, – странное поведение нашего бедного отца. Разве это не печально, если человек, игравший некогда такую значительную роль в мире, прячется, перебираясь из одного уголка страны в другой, огораживается заборами, запирается на все запоры и засовы, словно он какой-нибудь заурядный воришка, скрывающийся от правосудия? Вот такая у меня забота, Джон, и разрешить ее не в вашей власти.

– Но почему он так себя ведет, Габриела? – спросил я.

– Я не могу сказать, – искренне ответила она. – Знаю только: он полагает, что находится в смертельной опасности, какая-то страшная угроза висит над ним, словно дамоклов меч, и эту угрозу он навлек на себя во время своего пребывания в Индии. Какого характера эта опасность, я не имею понятия точно так же, как и вы.

– Зато ваш брат знает, – заметил я. – Однажды он сказал мне, что знает, в чем дело, и по тону, с каким это было сказано, я понял, что он считает эту угрозу вполне реальной.

– Да, он знает, и моя матушка тоже знает, – ответила Габриела, – но они оба держат всё в секрете от меня. Нынче мой бедный отец невероятно взволнован. Дни и ночи напролет он мечется в мучительном беспокойстве, но пятое октября уже скоро, и когда минет этот день, отец успокоится.

– Откуда вы это знаете? – в изумлении спросил я.

– Знаю по опыту, – печально ответила она. – Пятого октября все эти страсти достигают апогея. Еще несколько лет назад у отца вошло в привычку в этот день запирать меня и Мордаунта в наших комнатах, так что мы не имели ни малейшего представления, что происходит. Но зато потом мы находили, что ему гораздо лучше, и наша жизнь становилась относительно спокойной до следующего года, пока эта дата не приближалась вновь.

– Тогда вам осталось подождать всего лишь около десяти дней, – заметил я, так как сентябрь уже близился к концу. – Кстати, дорогая, почему у вас по ночам освещаются все комнаты в доме?

– Так вы заметили это? – сказала она. – Это тоже связано со страхами моего отца. Он не может допустить, чтобы в доме оставался хотя бы один темный угол. Он сам лично обходит вечером весь дом и проверяет все помещения от чердака до подвала. Он повесил огромные светильники во всех комнатах и коридорах, даже в нежилых помещениях, и приказал слугам зажигать везде свет, как только начинают сгущаться сумерки.

– Удивляюсь я, как вам еще удается удерживать при себе слуг, – смеясь, заметил я. – Девушки в этих краях – народ суеверный, и всякая вещь, которую они не в состоянии понять, легко может взволновать их воображение.

– Кухарка и обе горничные из Лондона, они уже привыкли к нашим причудам. Мы платим им очень высокое жалованье, чтобы компенсировать возможное беспокойство, которое мы им причиняем. Израэль Стейкс, кучер, единственный из слуг, кто родом из этой части страны, честнейший и абсолютно бесстрастный малый, которого не так-то легко испугать.

– Бедная девочка, – воскликнул я, взглянув на изящную стройную фигурку Габриелы, – негоже вам жить в такой атмосфере. Почему вы не позволите избавить вас от всего этого? Почему не разрешаете мне отправиться прямиком к генералу, чтобы попросить вашей руки? Самое худшее, что он может сделать, – это отказать.

От одной мысли об этом она стала еще более бледной и показалась мне совершенно измученной.

– Ради всего святого, Джон, – горячо воскликнула она, – не делайте ничего подобного! Не пройдет и недели, как он разбудит нас глубокой ночью, мы опять сорвемся с места и осядем в какой-нибудь глуши, где я даже не буду иметь возможности передать вам весточку, и мы никогда больше не увидимся. К тому же, он не простит нам с братом того, что мы осмелились покинуть территорию поместья.

– Не думаю, что он такой уж жестокосердный человек, – заметил я. – У него суровое лицо, но в его взгляде я заметил доброту.

– Он способен быть добрейшим из отцов, – отозвалась Габриела, – но когда ему начинают возражать или перечить, он становится страшен. Вы его таким никогда не видели, и от всей души надеюсь, что не увидите. Именно его сила воли и нетерпимость к сопротивлению сделали его таким блестящим офицером. Уверяю вас, что в Индии каждый считался с его мнением. Солдаты боялись его, но готовы были следовать за ним и в огонь, и в воду.

– А тогда он был подвержен этим нервным приступам?

– Время от времени они бывали, но далеко не такие сильные, как теперь. Кажется, он полагает, что опасность, в чем бы она ни заключалась, с каждым годом становится всё ближе. О, Джон, как это ужасно – жить с висящим над головой дамокловым мечом; а для меня всё это ужасно вдвойне, поскольку я даже не имею понятия, откуда ветер дует.

– Дорогая Габриела, – проговорил я, беря ее за руку и привлекая к себе, – только взгляните на этот милый деревенский пейзаж и на бескрайнее синее море. Разве это не прелестно, разве всё здесь не дышит умиротворением? В этих домиках под черепичной кровлей, чьи окна глядят на серую вересковую пустошь, живут простые богобоязненные люди, которые трудятся в поте лица, возделывая свои маленькие участки земли, и ни к кому на свете не питают они вражды. В семи милях от нас находится огромный город, где есть все доступные в цивилизованном мире средства для поддержания порядка. Десятью милями далее располагается гарнизон; стоит только отправить телеграмму – и сюда примчится целая рота солдат. А теперь ответьте мне, дорогая, не отступая от здравого смысла, какая мыслимая опасность может подстерегать вас в этом уединенном месте, где к тому же так близко расположены все средства для защиты? Вы будете уверять меня, что опасность не связана с расстроенными нервами вашего отца?

– Не связана, в этом я уверена. Это правда, что доктор Истерлинг из Странрара пару раз навещал отца, но его вызывали по причине обычного легкого недомогания. Я уверяю вас, что причину опасности следует искать в другом направлении.

– Тогда я осмелюсь заявить, – со смехом проговорил я, – что опасности не существует вовсе. Это, должно быть, такая немного странная навязчивая идея, или же галлюцинация. Других гипотез, которые объясняли бы происходящее, просто нет.

– Согласуется ли гипотеза о навязчивой идее, преследующей моего отца, с тем фактом, что у моего брата волосы стали седыми, и с тем фактом, что моя мать чахнет на глазах, превращаясь в собственную тень?

– Несомненно, – ответил я, – продолжительная тревога по поводу беспокойного и раздражительного состояния генерала вполне способна оказать такое воздействие на чувствительные натуры.

– Нет, нет! – сказала Габриела, печально покачав головой. – Ведь и я страдаю от его беспокойства и раздражительности, но на меня они не оказали такого воздействия. Разница заключается в том, что мать и брат знают ужасную тайну, а я – нет.

– Моя дорогая девочка, – произнес я, – времена фамильных привидений и прочей нечисти давно минули. В наши дни призраки уже никого не преследуют, так что мы можем смело отвергнуть такое предположение. И что тогда останется? Нет абсолютно никаких других версий, которые мы могли бы выдвинуть. Поверьте мне, разгадка тайны кроется в адской жаре, которой славится Индия, и которая оказала пагубное воздействие на мозг вашего бедного отца.

Габриела не успела ничего ответить, ибо в этот момент она насторожилась, как если бы ушей ее достиг какой-то посторонний шум. Она с беспокойством огляделась вокруг, и я вдруг увидел, что лицо ее словно окаменело, а глаза стали неподвижны и расширились от испуга. Проследив за ее взглядом, я и сам невольно ощутил, как по мне проходит волна ужаса, поскольку я увидел человеческое лицо, глядящее на нас из-за дерева, – человеческое лицо, все черты которого были искажены злобной ненавистью и гневом. Поняв, что он замечен, человек этот покинул свой пост и бросился к нам, – тогда-то я и разглядел, что это не кто иной, как генерал Хэзерстоун собственной персоной. Его волосы были взъерошены, а глубоко посаженные глаза грозно сверкали из-под испещренных лиловыми прожилками век, горя зловещим демоническим огнем.