Я склонен был полагать, исходя из фактов, что самое верное объяснение этому загадочному поведению генерала и его семьи кроется в его собственном упоминании об их стремлении обрести покой. Они укрылись в этих краях, чтобы удовлетворить свою почти болезненную тягу к уединению и покою. И мы довольно скоро на наглядном примере убедились, насколько далеко может зайти человек в своей жажде изоляции от общества.

Как-то утром отец спустился к завтраку со следами глубоких размышлений на челе.

– Надень-ка сегодня свое ярко-розовое платье, Эстер, – сказал он. – И ты, Джон, можешь позволить себе побыть немного щеголем, раз уж я решил, что мы втроем отправимся нынче днем засвидетельствовать свое уважение миссис Хэзерстоун и генералу.

– Визит в Клумбер-холл! – воскликнула Эстер, захлопав в ладоши.

– Я нахожусь здесь не только на правах управляющего поместьем лэрда, – с достоинством продолжал отец, – но и на правах его родственника. И потому я убежден, что лэрд был бы только рад, если бы я навестил новоприбывших и предложил им наши услуги. Сейчас они, должно быть, чувствуют себя одинокими и забытыми. Как это сказал великий Фирдоуси? «Дом человека лучше всего украсят его друзья».

Мы с сестрой по опыту знали, что уж если отец начинает подтверждать свое решение цитатами из сочинений персидских поэтов, то уже ничто не может ослабить его решимость претворить намеченный план в жизнь. И точно: к полудню у дверей стоял фаэтон, в котором отец восседал, облаченный в видавший виды костюм и новенькие перчатки для верховой езды.

– Забирайтесь же сюда скорее, дорогие мои, – воскликнул он, бодро щелкнув хлыстом, – и давайте-ка докажем генералу, что у него нет никаких оснований стыдиться своих соседей!

Увы! Чем дальше забираешься ввысь в своей гордыне, тем болезненнее оказывается падение. Нашим откормленным лошадкам в начищенной до блеска упряжи не суждено было произвести в тот день впечатление на жителей Клумбер-холла, несмотря на все наши честолюбивые устремления.

Мы уже доехали до главных ворот и собирались выйти, чтобы их открыть, когда наше внимание привлек огромный деревянный плакат, прикрепленный к одному из деревьев таким образом, что невозможно было проехать мимо, не заметив его. На светлой поверхности доски очень крупными черными буквами была начертана следующая гостеприимная надпись:

Какое-то время мы сидели в полном молчании, изумленно уставившись на это объявление. Затем мы с Эстер, позабавленные абсурдностью надписи, разразились хохотом. Однако отец наш, разворачивая фаэтон, сурово поджал губы, и на челе его явно сгущались тучи. Я прежде никогда не видел, чтобы этот добрейший человек выходил из себя, и я убежден, что гнев его вовсе не являлся результатом пробуждения такого мелочного чувства, как оскорбленное тщеславие, – нет, скорее его обидело неуважение, выказанное лэрду Брэнксома, чьи интересы он представлял.

Если я и принял близко к сердцу обиду, нанесенную нашей фамильной гордости, чувство это было преходящее, одно из тех, что довольно скоро изглаживаются из памяти.

Так случилось, что на следующий день после описанного выше эпизода я проезжал тем же путем и остановился, чтобы еще раз взглянуть на этот оскорбительный плакат. Я стоял, разглядывая надпись и гадая, что же могло толкнуть нашего соседа на столь возмутительный поступок, когда почувствовал на себе чей-то взгляд. Я увидел милое девичье личико, с любопытством выглядывающее в просвет между стоек ворот, а затем белая ручка взметнулась вверх, призывая меня приблизиться. Когда я подошел ближе, то увидел, что это та самая юная леди, которую я уже видел в экипаже генерала.

– Мистер Уэст, – проговорила она быстрым шепотом, нервно оглядываясь по сторонам, как будто боялась чего-то, – я хотела бы извиниться перед вами за то оскорбление, которое получили вчера вы и ваша семья. Мой брат как раз находился на подъездной аллее и всё видел, но он не волен вмешиваться. Я вас уверяю, мистер Уэст, что если эта омерзительная надпись, – она указала на плакат, – вызывает у вас чувство досады, то нам с братом она куда как более неприятна.

– Ну что вы, мисс Хэзерстоун, – сказал я, пытаясь обратить всё это в шутку, – Британия – свободная страна, и уж если человек предпочитает оградить свой дом от нежелательных посетителей, то я не вижу к этому никаких препятствий.

– Это всё по меньшей мере отвратительно, – вспыхнула она и в раздражении притопнула ногой. – Представляю, как ваша сестра восприняла такое незаслуженное оскорбление. При одной мысли об этом мне хочется провалиться сквозь землю от стыда!

– Прошу вас, не беспокойтесь по этому поводу, – искренне произнес я, глубоко огорченный ее столь явными терзаниями. – Я убежден, что у вашего отца есть какая-то неизвестная нам причина, толкнувшая его на этот шаг.

– Бог свидетель, такая причина есть! – отвечала девушка с невыразимой печалью в голосе. – Хотя я думаю, что было бы гораздо более мужественно с его стороны смотреть опасности прямо в лицо, а не прятаться от нее. Впрочем, ему виднее, и мы не вправе решать за него. Но кто здесь? – вскрикнула она, тревожно вглядываясь во тьму, окутавшую подъездную аллею. – О, это мой брат Мордаунт. Мордаунт, – сказала она, когда молодой человек приблизился к нам, – я принесла мистеру Уэсту извинения за вчерашнее как от своего, так и от твоего имени.

– И всё же я очень рад, что у меня есть возможность сделать это лично, – учтиво произнес он. – Мне только хотелось бы, чтобы здесь присутствовали ваша сестра и ваш отец, и тогда я смог бы сказать также и им, как сильно я сожалею о случившемся. Думаю, малышка, тебе лучше вернуться в дом, да поспеши – подходит время второго завтрака. Нет, не уходите, мистер Уэст, мне нужно с вами поговорить.

Мисс Хэзерстоун, ослепительно улыбнувшись и помахав мне на прощанье рукой, вприпрыжку побежала по подъездной аллее к дому. Ее брат, открыв ворота, вышел ко мне, а затем снова запер калитку на засов снаружи.

– Если вы не возражаете, я пройдусь с вами по этой дороге. Как насчет манильской сигары? – он вытащил из кармана пару сигар с обрезанными концами и протянул одну из них мне. – Вот увидите, они весьма недурны, – заверил он. – Во время своего пребывания в Индии я стал знатоком по части табака. Надеюсь, я не нарушаю ваши планы, навязывая вам свое общество?

– Вовсе нет, – ответил я. – Я очень рад вашему обществу.

– Открою вам один секрет, – сказал мой спутник. – Я первый раз вышел за пределы поместья с тех пор, как мы приехали сюда.

– А ваша сестра?

– И она тоже ни разу не выходила за ворота, – ответил он. – Сегодня отец позволил мне ускользнуть, но если бы он узнал об этом, то был бы не в восторге. По его прихоти мы вынуждены общаться исключительно друг с другом. По крайней мере, многие назвали бы это именно прихотью; что же до меня, то я склонен считать, что у отца есть веские основания поступать таким образом, хотя, возможно, он несколько перегибает палку.

– Вам, должно быть, очень одиноко здесь, при таких-то обстоятельствах, – заметил я. – Не могли бы вы ускользать из дому время от времени, чтобы покурить со мной? Видите вон тот дом? Это Брэнксом.

– Вы и в самом деле очень добры, – сверкнув глазами, отвечал он. – Я был бы чертовски рад удрать еще разок. Если не считать нашего старого кучера Израэля Стейкса, да еще садовника, в поместье нет никого, с кем я мог бы поговорить.

– А ваша сестра… для нее это всё, должно быть, еще более тягостно, – сказал я, в глубине души полагая, что мой новый знакомый слишком много внимания уделяет своим собственным потребностям, забывая о товарищах по несчастью.

– Да; бедняжка Габриела тяготится этим, вне всякого сомнения, – небрежно обронил он, – но она женщина; для молодого человека моих лет куда как более неестественно пребывать взаперти. Взгляните же на меня! В марте мне исполнится двадцать три, но мне ни разу не приходилось посещать университет, да и в школе я не учился, если уж на то пошло. Я полный невежда, ничем не лучше одного из здешних мужланов. Вам это, без сомнения, покажется странным, но тем не менее это так. Ну как, не считаете ли вы, что я достоин лучшей участи?